Почти по Шекспиру: жизнь — бродячая тень, тень бродячей собаки. "Собаки" инсценировка по повести К

Внеклассное мероприятие по литературе в 11 классе на тему:

Литературное кафе «Бродячая собака».

Общество интимного театра.

Литературное арт-кафе «Бродячая собака»

(«Общества интимного театра»)

"Cave canem".

Блоки:

1) Валерий Брюсов

2) Марина Цветаева

- Марина Цветаева//Валерий Брюсов

- Марина Цветаева//Сергей Эфрон

- Марина Цветаева//Анна Ахматова

3) Анна Ахматова

- Анна Ахматова//Марина Цветаева

- Анна Ахматова//Николай Гумилёв//Вячеслав Иванов

- Анна Ахматова//Александр Блок

4) Вячеслав Иванов

5) Николай Гумилёв

6) Александр Блок

7) Давид Бурлюк

Во втором дворе подвал,

В нем - приют собачий,

Каждый, кто сюда попал -

Просто пес бродячий.

Но в том гордость,

Но в том честь,

Чтобы в сей подвал залезть!

М. Кузмин, 1912г

На проектор выводятся фото поэтов по очереди. Каждый из поэтов «представляет» себя стихотворением. Читает выразительно, потом «выходит из образа» и проигрывается яркий момент из биографии.

Во время чтения стихов звучит L.V.Beethoven - Largo Appassionat a

1.Брюсов Валерий Яковлевич (1873-1924)

В роли Валерия Брюсова читает ученик.

ЮНОМУ ПОЭТУ
Юноша бледный со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета:
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее - область поэта.

Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему, безраздумно, бесцельно.

Юноша бледный со взором смущенным!
Если ты примешь моих три завета,
Молча паду я бойцом побежденным,
Зная, что в мире оставлю поэта.

На проекторе фотографии В.Брюсова разных периодов.

L ` ennui de vivre ... (Скука жизни…)

(отрывок)

Я жить устал среди людей и в днях,

Устал от смены дум, желаний, вкусов,

От смены истин, смены рифм в стихах.

Желал бы я не быть "Валерий Брюсов".

Не пред людьми - от них уйти легко, -

Но пред собой, перед своим сознаньем, -

Уже в былое цепь уходит далеко,

Которую зовут воспоминаньем.

Склонясь, иду вперед, растущий груз влача:

Дней, лет, имен, восторгов и падений.

Со мной мои стихи бегут, крича,

Грозят мне замыслов недовершенных тени,

Слепят глаза сверканья без числа

(Слова из книг, истлевших в сердце-склепе),

И женщин жадные тела

Цепляются за звенья цепи.

На проекторе фото Марины Цветаевой.

Осенью 1911 года Марина Цветаева, свободная от всяких школьных обязанностей, собирала и правила по частям свои произведения, предназначенные для второго сборника – будущего «Волшебного фонаря». Чтобы вернее подготовить его публикацию, она, победив в себе врожденную застенчивость, согласилась участвовать в литературных вечерах, которые устраивал Валерий Брюсов. Она знала, что последний вовсе не ценит ее таланта, но, поскольку главное правило конкурса было – строгая анонимность участников, и благодаря этому Марина победила. Однако Брюсов не смог признать свое поражение: узнав, кто стал лауреатом, он отказался подписать документ с решением жюри и заявил публично: «Первая премия не присуждается никому, но первая из вторых – Марине Цветаевой». Марина была вынуждена разделить эту скорее унизительную, чем почетную, вторую премию с молодым поэтом Ходасевичем. На церемонии ей вручили позолоченную медаль с Пегасом на фоне восходящего солнца, и она прицепила эту дрянную безделушку как брелок к своему браслету. Притворяясь безразличной к интригам, придиркам и несправедливостям, на самом деле Цветаева была глубоко уязвлена подобным отсутствием деликатности у Брюсова по отношению к уже заслужившей признание своим талантом поэтессе. Прошло немного времени после инцидента с «конфискованной» первой премией – и Марина отомстила, адресовав мэтру сатирические стихи:

В. Я. Брюсову

Я забыла, что сердце в Вас - только ночник,
Не звезда! Я забыла об этом!
Что поэзия ваша из книг
И из зависти - критика. Ранний старик,
Вы опять мне на миг
Показались великим поэтом.

2. Цветаева Марина Ивановна (1892-1941)

На проекторе фотография Марины Цветаевой.

«Хотел бы я не быть Валерий Брюсов…» – только доказательство, что всю жизнь свою он ничего иного не хотел. И вот, в 1922 г. пустой пьедестал, окруженный свистопляской ничевоков, никудыков, наплеваков. Лучшие - отпали, отвратились. Подонки, к которым он тщетно клонился, непогрешимым инстинктом низости чуя - величие, оплевывали ("не наш! хорош!"). Брюсов был один. Не один над (мечта честолюбца), один вне.

«Хочу писать по- новому, - не могу!»

Это признание я собственными ушами слышала в Москве, в 1920 г. с эстрады Большого зала Консерватории. (Об этом вечере - после.) Не могу! Брюсов, весь смысл которого был в "могу", Брюсов, который, наконец, не смог.»

На проекторе фото Марины Цветаевой и Сергея Эфрона.

В роли Марины Цветаевой читает ученица.

Я с вызовом ношу его кольцо

Да, в Вечности - жена, не на бумаге.-

Его чрезмерно узкое лицо

Подобно шпаге.

Безмолвен рот его, углами вниз,

Мучительно - великолепны брови.

В его лице трагически слились

Две древних крови.

Он тонок первой тонкостью ветвей.

Его глаза - прекрасно-бесполезны! -

Под крыльями распахнутых бровей -

Две бездны.

В его лице я рыцарству верна.

Всем вам, кто жил и умирал без страху.

Такие - в роковые времена -

Слагают стансы - и идут на плаху.

Звучит романс «Мой милый, что тебе я сделала…»

На проекторе фотографии Марины Цветаевой разных лет.

На проекторе фото Анны Ахматовой.

«Я читаю так, будто Ахматова здесь же, в комнате. Успех мне необходим. Если сейчас я хочу проложить себе путь к Ахматовой, если в эту минуту я хочу так хорошо, как только возможно, представлять Москву, то не для того, чтобы победить Петербург, но для того, чтобы подарить эту Москву Петербургу, подарить Ахматовой эту Москву, которую я воплощаю в своей личности и своей любви, чтобы склониться перед ней».

В роли Марины Цветаевой читает ученица.

АННЕ АХМАТОВОЙ

Узкий, нерусский стан -

Над фолиантами.

Шаль из турецких стран

Пала, как мантия.

Вас передашь одной

Ломаной черной линией.

Холод - в весельи, зной -

В Вашем унынии.

Вся Ваша жизнь - озноб,

И завершится - чем она?

Облачный - темен - лоб

Юного демона.

Каждого из земных

Вам заиграть - безделица!

И безоружный стих

В сердце нам целится.

В утренний сонный час,

Кажется, четверть пятого, -

Я полюбила Вас,

Анна Ахматова.

3. Ахматова Анна Андреевна (1889-1966)

На проекторе фото Анны Ахматовой. Сменяется фотографией Марины Цветаевой.

Единственная встреча между Анной Ахматовой и Мариной Цветаевой состоялась с 7 на 8 июня 1941 года в Москве. «Волнение было написано на лицах обеих моих гостий. Они встретились без пошлых процедур «знакомства». Не было сказано ни «очень приятно», ни «так вот Вы какая». Просто пожали друг другу руки… Когда Цветаева уходила, Анна Андреевна перекрестила её». (В.Е. Ардов)

Поздний ответ

М.И. Цветаевой

Белорученька моя, чернокнижница...

Невидимка, двойник, пересмешник,
Что ты прячешься в черных кустах,
То забьешься в дырявый скворечник,
То мелькнешь на погибших крестах,
То кричишь из Маринкиной башни:
"Я сегодня вернулась домой.
Полюбуйтесь, родимые пашни,
Что за это случилось со мной.
Поглотила любимых пучина,
И разрушен родительский дом."
Мы с тобою сегодня, Марина,
По столице полночной идем.
А за нами таких миллионы,
И безмолвнее шествия нет,
А вокруг погребальные звоны,
Да московские дикие стоны
Вьюги, наш заметающей след.

В роли Николая Гумилёва, Вячеслава Иванова и Анны Ахматовой выступают ученики.

Вечер в «Башне».

На проекторе фото Вячеслава Иванова.

«Читаются стихи по кругу… Очередь доходит до молодой дамы, тонкой и смуглой.

Это жена Гумилёва. Она «тоже пишет».

Николай Гумилёв (ухмыляясь):

«Вам нравится? Очень рад. Моя жена и по канве прелестно вышивает».

Вячеслав Иванов:

«Анна Андреевна, вы прочтёте?

(Гумилёв с недовольной гримасой стучит пальцами о ручку кресла)

Анна Ахматова:

«Я прочту».

Песня последней встречи

Так беспомощно грудь холодела,

Но шаги мои были легки.

Я на правую руку надела

Перчатку с левой руки.

Показалось, что много ступеней,

А я знала - их только три!

Между кленов шепот осенний

Попросил: "Со мною умри!

Я обманут моей унылой,

Переменчивой, злой судьбой".

Я ответила: "Милый, милый!

И я тоже. Умру с тобой..."

Это песня последней встречи.

Я взглянула на темный дом.

Только в спальне горели свечи

Равнодушно-желтым огнем.

Вячеслав Иванов:

«Анна Андреевна, поздравляю вас и приветствую. Это стихотворение – событие в русской поэзии».

Звучит романс «О, жизнь без завтрашнего дня…»

На проекторе фото Анны Андреевны разных лет.

На проекторе фото Александра Блока.

В роли Анны Ахматовой читает ученица.

Александру Блоку

Я пришла к поэту в гости.
Ровно полдень. Воскресенье.
Тихо в комнате просторной,
А за окнами мороз.

И малиновое солнце
Над лохматым сизым дымом...
Как хозяин молчаливый
Ясно смотрит на меня!

У него глаза такие,
Что запомнить каждый должен,
Мне же лучше, осторожной,
В них и вовсе не глядеть.

Но запомнится беседа,
Дымный полдень, воскресенье
В доме сером и высоком
У морских ворот Невы.

4. Александр Александрович Блок (1880-1921)

На проекторе репродукция картины Крамского «Незнакомка».

В роли Александра Блока, сидя за столом, читает ученик.

НЕЗНАКОМКА

По вечерам над ресторанами

Горячий воздух дик и глух,

И правит окриками пьяными

Весенний и тлетворный дух.

Вдали, над пылью переулочной,

Над скукой загородных дач,

Чуть золотится крендель булочной,

И раздается детский плач.

И каждый вечер, за шлагбаумами,

Заламывая котелки,

Среди канав гуляют с дамами

Испытанные остряки.

Над озером скрипят уключины,

И раздается женский визг,

А в небе, ко всему приученный,

Бессмысленно кривится диск.

И каждый вечер друг единственный

В моем стакане отражен

И влагой терпкой и таинственной,

Как я, смирен и оглушен.

А рядом у соседних столиков

Лакеи сонные торчат,

И пьяницы с глазами кроликов

«In vino veritas!»* кричат.

И каждый вечер, в час назначенный,

(Иль это только снится мне?)

Девичий стан, шелками схваченный,

В туманном движется окне.

И медленно, пройдя меж пьяными,

Всегда без спутников, одна,

Дыша духами и туманами,

Она садится у окна.

И веют древними поверьями

Ее упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука.

И странной близостью закованный,

Смотрю за темную вуаль,

И вижу берег очарованный

И очарованную даль.

Глухие тайны мне поручены,

Мне чье-то солнце вручено,

И все души моей излучины

Пронзило терпкое вино.

И перья страуса склоненные

В моем качаются мозгу,

И очи синие бездонные

Цветут на дальнем берегу.

В моей душе лежит сокровище,

И ключ поручен только мне!

Ты право, пьяное чудовище!

Я знаю: истина в вине.

Озерки

* «Истина в вине!» (лат.)

На проекторе сменяются фото Игоря Северянина, Давида Бурлюка, Владимира Бурлюка, Велимира Хлебникова, Елены Гуро.

«Мы в "Сирине" говорили об Игоре-Северянине, а вчера я читал маме и тете его книгу. Отказываюсь от многих своих слов, я приуменьшал его, хотя он и нравился мне временами очень. Это - настоящий, свежий, детский талант. Куда пойдет он, еще нельзя сказать: у него нет темы. Храни его бог.

Эти дни - диспуты футуристов, со скандалами. Я так и не собрался. Бурлюки, которых я еще не видал, отпугивают меня. Боюсь, что здесь больше хамства, чем чего-либо другого (о Д. Бурлюке).

…Подозреваю, что значителен Хлебников. Е. Гуро достойна внимания. У Бурлюка есть кулак. Это - более земное и живое, чем акмеизм».

5. Давид Давидович Бурлюк (1882-1967)

На проекторе фото Давида Бурлюка.

В роли Давида Бурлюка читает ученик.

ПЛАТИ - покинем НАВСЕГДА
уюты сладострастья.
ПРОКИСШИЕ ОГНИ погаснут ряби век
Носители участья
Всем этим имя человек.

Пускай судьба лишь горькая издевка

Душа - кабак, а небо - рвань
ПОЭЗИЯ - ИСТРЕПАННАЯ ДЕВКА
а красота кощунственная дрянь.

6. Появляются все поэты.

Учащиеся по очереди в роли поэтов зачитывают высказывания.

Марина Цветаева:

«Слушайте, я хочу сказать Вам одну вещь, для Вас, наверное, ужасную: я совсем не верю в существование Бога и загробной жизни.

Отсюда – безнадежность, ужас старости и смерти. Полная неспособность природы – молиться и покоряться. Безумная любовь к жизни, судорожная, лихорадочная жадность жить.

Все, что я сказала, – правда.

Может быть, Вы меня из-за этого оттолкнете. Но ведь я не виновата. Если Бог есть – Он ведь меня создал такой! И если есть загробная жизнь, я в ней, конечно, буду счастливой.

Наказание – за что? Я ничего не делаю нарочно»

Анна Ахматова:

«Я не переставала писать стихи. Для меня в них -связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных».

Валерий Брюсов:

«Кто не родился поэтом, тот им никогда не станет, сколько бы к тому ни стремился, сколько бы труда на то ни потратил».

Александр Блок:

«Рано или поздно - все будет по-новому, потому что жизнь прекрасна».

Заключительное слово:

«Все кончилось после 1917 года, с началом гражданской войны. Никакого серебряного века после этого не было…»

Вадим Крейд

как они были прочитаны при втором рождении подвала «Бродячая собака»

Спиритический сеанс проходил 27, августа 1991 года при большом скоплении народа. Город, ещё только готовившийся вернуть своё первоначальное имя, возвращал самому себе одну из легенд — подвал «Бродячая собака».

За справками — пожалуйста в энциклопедию, за фактами и мемуарами — к любому из фаворитов «серебряного века»: все они бывали в подвальчике со сводами, расписанными Судейкиным, все оставляли автографы в знаменитой «Свиной книге», все отдали этому тесному пространству часть энергии, которая, хочется верить, не покинула его до сих пор.

«Мы продолжали встречаться в „Бродячей собаке“, артистическом клубе, само название которого указывает на царивший там дух богемы. Артисты со степенными привычками и постоянной работой, „филистеры“, нашей касты, не жаловали „Бродячую собаку“. Актёры же, с трудом зарабатывающие на жизнь, музыканты, которых всё ещё ждала слава, поэты со своими „музами“, встречались там каждый вечер. Когда я говорю „музы“, то вовсе не хочу обидеть этих милых и славных женщин, быть может, лишь несколько необычно одеты, но обладающих незаурядной индивидуальностью. В клубе не было притворства, не было скучных штампов натянутости, а самое главное — там не придавали никакого значения социальному статусу гостя.

Один из моих друзей, художник, впервые привел меня туда за год до войны. Встреча, устроенная по этому случаю, отличалась даже торжественностью: меня подняли вместе с креслом, и, совершенно смущённая, я должна была благодарить за аплодисменты. Этот ритуал дал мне право свободного входа в закрытый клуб-погребок, и хотя я не питала особой симпатии к жизни богемы, но это обиталище находила очень уютным.

Мы собирались в подвале большого дома, вообще предназначенном для дров. Судейкин расписал стены: Тарталья и Панталоне, Смеральдина и Бригелла, и даже сам Карло Гоцци — все они смеялись и строили нам гримасы из каждого угла. Программа, которую показывали здесь, -носила обычно импровизированный характер: какой-нибудь актёр, узнанный собравшимися и встреченный аплодисментами, поднимался со своего места, пел или декламировал всё, что приходило на ум. Поэты, всегда довольные представившимся случаем, читали свои новые стихи. Нередко же сцена вовсе пустовала. Тогда хозяин начинал пощипывать струны гитары, а как только он запевал любимую мелодию, все присутствующие подхватывали припев: „О Мария, о Мария, как прекрасен этот мир!“»… Так писала в воспоминаниях Т. Карсавина.

«Залай, «Бродячая Собака» — давно взывали афиши артистического подвала «Приют комедианта».

А она всё не лаяла. Сколько помню — много лет шла какая-то вялая борьба за сам подвал во втором дворе на площади Искусств, 5, где когда-то бывали Сологуб, Гиппиус, Тэффи, Бальмонт, Маяковский, Северянин, Хлебников, Ахматова, Мандельштам, Белый, Блок, Кузмин, Гумилёв, и где последние годы плодотворно работала кровельная мастерская и менее плодотворно — бомбоубежище. Отвоевав «Собаку», вывезя тридцать грузовиков мусора из расчищенного подвала, ликвидировав наводнение за неделю до первого открытия, нынешние директора «Собаки» позвали гостей.

И тут появилась она. Её звали Чара. Несколько лет она была бродячей собакой этих дворов, спала на ступеньках кровельной мастерской, и педагог ЛГИТМиКа А. Олеванов подкармливал её. Однажды он увидел, как собаку запихнули в фургон и увезли. Кинулся в собачий приемник, нашел безбожно лохматую и всё понимавшую Чару и стал её хозяином. Теперь, спустя три года, вернувшаяся в эти дворы бывшая бродячая собака лаем приветствовала «Собаку» артистическую.

Было 27 августа, гости собрались в «Собаке» ещё не остыв от событий путча, с глазами, воспалёнными от телевизионных перегрузок. Н. Толстой кого-то радовал, кого-то раздражал образцами либерального советского красноречия, И.Фоняков приветствовал «Собаку» виршами, усталые актёры-спириты и режиссёр А. Болонин понимали, а что их спасли тексты Нонны Слепаковой, которые, с некоторыми сокращениями, мы публикуем в этом номере.

«Собака» возрождалась капустником. Это нормально. Только так и можно. Не воссоздавать же всерьёз к манеру «серебряного века», порождая китч! …Тогда я ещё не знала, что первой «художественной компанией, которая поселится в этом собачьем дворе, будет наша редакция. Что каждый день, проходя утром 6 и ночью (обратно) по двору, где проживают пятьдесят 50 бродячих кошек, а не собак, мы годами будем наблюдать не то затухающие, то возобновляющиеся строительные работы. Что среди старых коммуналок на третьем ярусе застеклённой галереи появится редакционная каморка, куда (и это не станет отрицать ни один из членов журнала!) отчётливо перетекает энергия подвала (тёплый воздух легче холодного…). Мы любим свою «конуру».

Когда этот номер отправляется в типографию… в «Собаке» ломают очередную стенку и бетонируют пол. Откопанная uз-под обломков, она начинает дышать, подавая первые притоми жизни. Вчера в подвал приходил Э. Кочергин. Думаю, это ею место, недаром и серия кочергинских рассказов в нашем журнале называется «Рассказы «бродячей собаки», Может быть, он подберёт художественные нити, которыми можно связать эпохи? И тени серебряного векаснова произнесут что-нибудь…

М. Дмитревская

ТЕНЬ НИКОЛАЯ ГУМИЛЁВА

(Появилась со стеком, в тропическом шлеме.Читала мужественно, сурово, но не без некоторого кокетливого позёрства, чуть носовым голосом)

«Послушай: далеко, далеко, у озера Чад,
Изысканный бродит жираф»

(«Жираф», 1907)

Сегодня, я нижу, твой взор опечален опять,
Особенно тонко поник алебастровый нос.
Послушай: вблизи, на Михайловской площади, 5,
Нашёлся потерянный Пёс,
Он пращник затеял, в знакомом подвале воссев.
Он тощ и замызган, но дивны изгибы хвоста:
Один амфибрахий, привольный и гибкий распев,
Ровняется с ними! (Избрал я его неспроста!)
Собачьи зеницы старинным огнём налиты,
А шкура волниста, как моря нефритовый вал.
Нездевшнего много все здешние видят коты,
Когда на закате он косточку тащит в подвал.
Продолжила с горечью:
Мне ведомы сказки не только про суд и расстрел,
И праздник «Собаки» тебе описать я готов!
Но нынче дождливо, и так тебя сплин одолел —
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме котов.
А значит, увы! — я тебе не смогу описать
Подвал подновлённый, гостей средь бутылок и роз…
Ты плачешь? Послушай: вблизи, на Михайловской, 5,
Пирует вернувшийся Пёс.

ТЕНЬ КОНСТАНТИНА БАЛЬМОНТА

(Изнеженно кутала горло меховым боа.Читала дерзко и капризно).

«Хочу упиться роскошным телом,
Хочу одежды с тебя сорвать!»

(«Хочу!»,1902)

Хочу быть признан, незабываем,
Хочу я славы нектар вкусить!
Хочу залиться свободным лаем!
Собачью шкуру хочу носить!

После этих слов из темноты донёсся грозный собачий лай и рычаний. Тень Бальмонта остановилась, сделала во тьму извиняющиеся жесты и продолжала:

Пардон, собака! Не надо лая!
Здесь нет угрозы, скорее — лесть!
Ведь я о шкуре сказал, желая
Носить горжетку в твою же честь!

(Показала свой боа)

Хочу быть ведом собаке, кошке,
Траве и камню (хоть кирпичу!)
Хочу быть славен у каждой мошки!
Хочу — и буду! Я так хочу!
Известность множа, успех безбрежа,
В столичном шуме, в лесной глуши,
Пусть обо мне же, по-женски нежа,
Шуршат кувшинки и камыши!..

(Шаркнула и скрылась в темноте)

Тень Михаила Кузмина явилась в безукоризненном смокинге и немедленно начала подводить брови и губы перед раскрытой пудреницей. Директор «Бродячей собаки» Борис Пронин объявил её появление следующим образом:

Михаил Кузмин!.. Известно и детям.
Что дорог он нам не одним только этим!

ТЕНЬ МИХАИЛА КУЗМИНА

«Когда мне говорят „Александрия“,
Я вижу белые стены дома.
Небольшой сад с грядкой левкоев.
Бледное солнце осеннего вечера
И слышу звуки далеких флейт».

(Из «Александрийских песен», 1907)

Когда мне говорят: «Бродячая Собака»,
Я вижу пламенный зев камина,
Расписной свод в розах и пташках,
Вина во льду, обилье съестного, —
Короче, всё, чего нынче нет.
Когда мне говорят: «Бродячая Собака»
Я вижу детские ресницы Князева,

(Снова стала прихорашиваться)

Мальчика, самоубийцы, поэта,
Живописца Сапунова скептический рот…
Я слышу умолкший звук, жест недвижный вижу.
Когда мне говорят: «Бродячая Собака»,
Не вижу грязных ночных дворов и помойки
мерзкой,
Но помню — здесь-то и начиналась
Страшная наша дорога забвенья, крови и муки,
Которую я вижу и тогда,
Когда не говорят мне: «Бродячая Собака»!

ТЕНЬ ОСИПА МАНДЕЛЬШТАМА

(Явилась в смокинге, на плечо которого была грубо нашита тряпица с лагерным номером 250891.Казалась до того истощённой, что директор Пронин поспешно вручил ей бокал шампанского и фрукты.)

«Я вернулся в мой город, знакомый до слёз,
До прожилок, до детских припухлых желёз».

(«Я вернулся в мой город, знакомый до слёз», 1930)

Я вернулся в мой город, убогий до слёз,
До дворов, до подвалов, где ёжится «Пёс».
Из могилы, из ямы родных лагерей
Ты вернулся сюда?! Так глотай же скорей!

(Быстро выпила, закусила)

Полюбуйся же чёрным, сырым вечерком,
Что, ввиду неименья, не скрашен желтком!
Петербург, средь твоих запустелых дворцов
Не найти мне живых, не сыскать мертвецов,
Потому что (надеюсь, меня ты простишь!)
Ни живых ты не ценишь, ни мёртвых не чтишь!
Потому только я не хочу умирать,
Что решил «Петербургом» ты зваться опять!
Я по лестницам чёрным брожу, но в висок
Ударяет мне резкий, шальной голосок:

В этот момент раздалась оглушительная запись голоса Аллы Пугачёвой, исполняющей в наглом мажоре песню на бессовестно исковерканные стихи Мандельштама:

Ленинград! Ленинград!
Я ещё не хочу умирать!
У меня ещё есть адреса,
По которым найду голоса!

Этот отрывок повторялся и повторялся. Тень Мандельштама делала возмущённые жесты, потрясала кулаками в бессильном гневе, но поняла — не перекричать, развела руками и скрылась в темноте.

ТЕНЬ ВЛАДИМИРА МАЯКОВСКОГО

(Явилась, естественно, в жёлтой кофте с бантом у ворота, в цилиндре. Директор Пронин пытался было не допустить её к выступлению, памятуя о скандале, который сотворил в «Собаке» Маяковский в 1915 г., прочитав стихотворение «Вам!». Но удержать тень не удалось.)

«Вам, проживающим
за
оргией оргию,
Имеющим ванную
и тёплый клозет!»

(«Вам!», 1915)

(разумеется, рублено и сердито)

Вам, подчинившимся несуразью,
Бумагой талонов набившим пасть,
Как вам не стыдно общею смазью
Мазать принявших Советскую власть?!
Теперь, очутившись почти на свободе,
Орете вы, не добры больше к нам:
«Не нужны, мол, эти, вроде Володи,
Который продался большевикам!»
Я — не продажен! Мне очень странно,
Как вам не стыдно не понимать
Моей трагедии самообмана,
Которую знала и ваша мать!
Но выйти из моды — ищи дураков ты!
Мода меняется — трусу не праздную!
Я — модник! Я вылез из жёлтой кофты —
и перелез в незримую, красную!..
И красная вдруг против всяких правил
Приросла ко мне, выжгла, лишила сил…
И сам я пулей её продырявил,
На нитки кровавые распустил!
В пулевую рану не суйте руки!
Разберитесь в сутолоке эпох!
Или — наймусь у бродячей суки
В тёмном подвале вычёсывать блох!

(Сделав угрожающий жест, скрылась в темноте)

ТЕНЬ ВЕЛИМИРА ХЛЕБНИКОВА

(Явилась в опорках с торчащими портянками, В руках несла большую хозяйственную сумку, полную свитков шеей)

(негромко и скромно)

Я, Велимир Хлебников, как Председатель Земного Шара, стоя возле истоков и корней всего сущего, всегда любил этими корнями игрятничать и играчествовать. Но, по присущей мне забывчивости, я ни разу не игрутничал с корнем слова «собака». Сейчас попробствую. (Тень развернула один из своих свитков и прочла, выделяя корень «соб»)

О, собачься, Собачень!
Что собишься собами,
Что собальствуешь собально!
Не собарыня собака — особняк не соблазнит!
Собность, особенность —
Вовсе не собственность!
Собачары и в подвале на собратьев рассобачь!
Было б собрание
Исобутылие!
Сображай в Собаристанс — особисту не nocoбь!
Было б событие
Без соботажников!
Присобачь к нам смельчаков,
И особо — Собчаков!

(Затем тень поклонилась в пояс и скрылась во тьме)

ТЕНЬ АННЫ АХМАТОВОЙ

(чёрное узкое платье, в руках — чётки)

«Как-нибудь побредём по мраку…
Мы отсюда ещё в „Собаку“.
Вы отсюда куда? — Бог весть»

(И пояснила величаво: Я из «Поэмы без героя», 1941год. Далее прочла)

Дорогие, я в царстве теней.
Но без страхов и без смятений
Из-под камня, из-под растений
Тёмный голос услышьте мой.
Пусть он будет вам вместо знака,
Что мы знаем — жива «Собака»,
Хоть бродячая, но, однако,
Воротившаяся домой.
Нисходила и я, бывало,
Под приманчивый свод подвала.
Здесь печалилась, ликовала.
Здесь читала стихи не раз.
Помяните, нас, дорогие!
Вы — не мы, вы совсем другие,
Но у вас времена — тугие.
Как эпоха, ждавшая нас.
Миновавшие суд Господний
Тени Рая и преисподней.
Мы — устроенней и свободней,
Чем сидящие ныне здесь.
И, по свету или по мраку, -
Мы, оттуда, — ещё в «Собаку»!
(И спросила с горьким сочувствием)
Вы, отсюда, — куда? Бог весть…

Он громко стучит в барабан). Зальчик пуст. Только за одним столиком надменный и прямой как жердь (во фраке или визитке) сидит Н.С.Гумилев. Внезапно за сценой раздается пение.

I явление .

Гости хором:
От рождения подвала
Пролетел лишь быстрый год,
Но «Собака» нас связала
В тесно-дружный хоровод.
Чья душа печаль узнала,
Опускайтесь в глубь подвала.
Отдыхайте (3 раза) от невзгод.

Продолжая петь, в зальчик врываются первые гости. Это актеры и зрители после театральной премьеры (актеры одеты разнообразно: Коломбинами, Пьеро, Арлекинами, зрители – во фраках и вечерних туалетах. У Б.Лившица поверх пиджака надето черное жабо (так называемое жабо прокаженного Пьеро). В.Маяковский одет в знаменитую «кофту фата», Д.Бурлюк –во фраке и цилиндре, в ухе его – серьга, щека размалевана «розами». Раздаются смех, возгласы: «Замечательно, чудесно, Homage и др.»

На сцену выходит Б.Пронин. Он одет в помятые брюки и мешковатый (не вечерний) пиджак, слегка пьян. Медленно поднимет руку – шум в зале постепенно стихает.

Б.Пронин: Medames, messieurs. Сегодня у нас гость (крики – homage, homage), молодой, можно сказать юный поэт, сочинитель музыки и исполнитель ((крики – homage, homage) Александр Вертинский.

Н.Гумилев (сквозь зубы, но громко) : Русский шансонье, фи...

Пронин уходит со сцены. Играет рояль. Занавес раздвигается. На сцене А.Вертинский в костюме Пьеро в негативе (т.е. черный костюм, белые (пуховые) пуговицы. Жабо наполовину черное, наполовину белое, лицо также разделено на черное и белое.На голове вместо колпака черная облегающая шапочка. А.Вертинский поет «Дорогая пропажа». Он стоит неподвижно, но выразительно жестикулирует.

По окончании номера крики: Браво!Ура Homage!, Душка! и т.д.

Сцена (большая) полузатемнена, все участники застыли. Справа (в лучах света) появляются А.Блок (он в простом черном сюртуке, но с черным бантом) и А.Ахматова (затянутая в черное шелковое платье, на плечах жёлтая шаль).

II явление.

Ахматова: Александр Александрович, я не могу читать после Вас.

А.Блок (с упреком) : Анна Андреевна, мы не тенора.

Зал освещается.

Б.Пронин (появившись на сцене) : А сейчас, господа, перед нами выступит наш величайший, наш любимейший...

Блок протестующе поднимает руку.

Гумилев шипит (громко): « Величайший».

Маяковский слегка постукивает по барабану.

Б.Пронин (испуганно) : Нет, просто Александр Блок.

Зал встречает поэта только громом аплодисментов, которые постепенно стихают. Поэт медленно поднимается на сцену и читает «Незнакомку». Во время чтения появляется Незнакомка (её играет та же актриса,которая исполняет роль О.А.Глебовой-Судейкиной), она садится за столик, потом «исчезает»

А.Блок:
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.
Вдали, над пылью переулочной,
Чуть золотится крендель булочной,
И раздается детский плач.
И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.
Над озером скрипят уключины
И раздается женский визг,
А в небе ко всему приученный
Бессмысленно кривится диск.
И каждый вечер друг единственный
В моем стакане отражен
И влагой терпкой и таинственной,
Как я, сирен и оглушен.
А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino veritas» кричат
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только сниться мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.
Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено,
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино.
И перья страуса склоненные
В моей качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне.
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.

Одновременно начинает играть музыка танго. На сценке и в зале танцуют. Главная среди танцующих – О.А.Глебова-Судейкина.
Справа от сцены Ахматова читает под музыку.

III явление

А.Ахматова:
Все мы бражницы здесь, блудницы.
Как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
Томятся по облакам.
Ты куришь черную трубку,
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться ещё стройней.
Навсегда забиты окошки
Что там, изморозь иль гроза?
На глаза осторожной кошки
Похожи твои глаза.
О, как сердце мое тоскует!
Не смертельного ль часа жду?
А та, что сейчас танцует,
Непременно будет в аду.

После танго появляется Б.Пронин и объявляет

IV явление.

Б.Пронин: А теперь, господа, поприветствуем наших гостей, так сказать, хм... хм из будущего, будетлян, хм... хм... футуристов, кажется... Первым выступает поэт, который представится сам.

Б.Пронин уходит. Появляется В.Хлебников (он одет почти нищенски, в простом пиджаке, на шее старый вязаный шарф, в руках наволочка, набитая чем-то.)

В.Хлебников (мрачно, понурив голову) : Велчелвсел… Велермир Хлебников

Из зала (перебивая) : Кто-кто. Кто это. Что еще за Велчелвсел?

И.Хлебников: Велчелвсел. Ну и дураки. Великий Человек Вселенной – вот кто.

Из зала (перебивая) : Долой великого. Пусть читает и т.д.

В.Хлебников:
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно,
О, засмейтесь усмеяльно!
О, рассмешищ надсмеяльных - смех усмейных смехачей!
О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных смеячей!
Смейево, смейево!
Усмей, осмей, смешики, смешики!
Смеюнчики, смеюнчики.
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!

Из зала (перебивая): Долой. Homage и т.д.

Голос за сценой: Осмеянный, непризнанный, никем кроме узкого круга почитателей, Велемир Хлебников был и есть величайший поэт 20-го века. Отвергнутый «лефовцем» В.В.Маяковским, страдая от приступов малярии и развивающейся гангрены, поэт умер в безвестной деревне Санталово.

Хлебников величественно удаляется. Ему на смену на сцену громоздится Давид Бурлюк (у него на щеке нарисована роза, в петлице фрака – чайная ложка, в руках – лорнет)

Д.Бурлюк: Я - Давид Бурлюк (в зале шиканье и хохот)

Д.Бурлюк (начитает читать) :
Каждый молод, молод, молод
В животе чертовский голод
Так идите же за мной...
За моей спиной
Я бросаю гордый клич
Этот краткий спич!
Будем кушать камни травы
Сладость горечь и отравы
Будем лопать пустоту
Глубину и высоту
Птиц, зверей, чудовищ, рыб,
Ветер, глины, соль и зыбь!

В зале смешки, хлопки, выкрик: «Долой!»

Н.Гумилев (громогласно) : Каждый стар, стар, стар, опрокинул самовар

Из зала усиливаются крики: «Долой! Хотим Маяковского! Маяковского!» Бурлюк удаляется. Маяковский лениво подымается, идет между столиками, резко останавливается у одного и тыча пальцем в лицо посетителя, читает: «Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста». Посетитель, испугавшись, резко встает и отшатывается. Маяковский примирительно машет рукой: «Успокойтесь, успокойтесь, сегодня другое».

В.Маяковский:
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают –

Значит – кто-то хочет, чтобы они были?
Значит – кто-то называет эти плевочки жемчужиной?
И, надрываясь
В метелях полуденной пыли,
Врывается к богу,
Боится, что опоздал,
Плачет,
Целует ему жилистую руку,
Просит –
Чтоб обязательно была звезда!-
Клянется –
Не перенесет эту беззвездную муку!
А после ходит тревожный,
Но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
«Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!»
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают –
Значит – это кому-нибудь нужно?
Значит – это необходимо, чтобы каждый вечер
Над крышами
Загоралась хоть одна звезда?!

Появляется Пронин (Маяковский уходит), едва угомонив крики: «Еще, еще, бис, бис, Маяковского».

VI явление

Б.Пронин: А теперь наш новый гость, Король поэтов, эгофутурист, Игорь Северянин!

Появляется Игорь Северянин в безукоризненном фраке, хризантема в петлице

И.Северянин (Он поет- читает) :
Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж...
Королева играла – в башне замке - Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил ее паж.
Было все очень просто, было все очень мило:
Королева просила перерезать гранат;
И дала половину, и пажа истомила,
И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.
А потом отдавалась, отдавалась грозово,
До восхода рабыней проспала госпожа...
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа.

Зал (реагирует бурно): Homage и т.п.

VII явление.

Зал погружается в полумрак. Справа высвечивается столик, за которым одиноко сидит Блок. Его чтение сопровождается тихой ресторанной музыкой. Мимо Блока проходит Незнакомка (Глебова-Судейкина), садится за столик в глубине сцены, молча пьёт из высокого бокала. Блок подзывает официанта. Что-то приказывает ему. Тот приносит на столик Незнакомки поднос, а на нем бокал с темной розой.

А.Блок (в задумчивости читает) :
Никогда не забуду (он был, или не был,
Этот вечер): пожаром зари
Сожжено и раздвинуто бледное небо,
И на желтой заре – фонари.
Я сидел у окна в переполненном зале.
Где-то пели смычки о любви.
Я послал тебе черную розу в бокале
Золотого, как небо, аи.
Ты взглянула. Я встретил смущенно и дерзко
Взор надменный и отдал поклон.
Обратясь к кавалеру, намеренно резко
Ты сказала: «И этот влюблен»
И сейчас же в ответ что-то грянули струны,
Исступленно запели смычки...
Но была ты со мной всем презрением юным,
Чуть заметным дрожаньем руки...
Ты рванулась движеньем испуганной птицы,
Ты прошла, словно сон мой легка...
И вздохнули духи, задремали ресницы,
Зашептались тревожно шелка.
Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала
И, бросая, кричала: «Лови!...»
А монисто бренчало, цыганка плясала
И визжала заре о любви.

Постепенно включается свет. Незнакомка уходит во время чтения стихов. Блок уходит. На сценке появляется Пронин.

VIII явление.

Б.Пронин: А теперь я с особым восторгом приглашаю на сцену нашу несравненную, нашу прекрасную приму, артистку балета Театров Его Императорского величества – Тамару Карсавину.

Зал (бурно реагирует) : Homage, браво, браво. Несравненная. Восхитительная и т.д.

Пронин уходит. Зал в полумраке. Свет на сценку. Раздается музыка Куперена. Появляется Карсавина в костюме 18-го века. Она танцует менуэт. Зал постепенно освещается. Танец продолжается в зале.

Зал: (бурно реагирует). Homage. Появляется Пронин.

IX явление

Б.Пронин: А теперь, господа, не только я, но и все мы попросим прочитать свои новые шедевры не гостя, нет, а истинного хозяина, я бы сказал гения – хранителя нашего заведения. Николай Гумилев!

В зале все хлопают. Гумилев встает и надменно идет на сценку. Во время его чтения проходит “игра” взглядов с Ахматовой.

Н.Гумилев:
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.
Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.
Ты плачешь? Послушай... далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

Зал: Homage, браво, браво и т.д.

X явление.

Б.Пронин (появившись) : А сейчас сюрприз.

Из зала: Какой, какой?

Б.Пронин: Любимица публики госпожа Глебова–Судейкина (в зале аплодисменты) прочтет стихи еще никому неизвестной, но очень многообещающей московской поэтессы Марины Цветаевой.

Из зала: Кто это? Что она напечатала?

Б.Пронин: Она еще совсем юна, но сам Валерий Яковлевич Брюсов отметил ее талант.

Гумилев (брезгливо) : Подумаешь, знаток.

Глебова-Судейкина (одета в костюм начала ХХ века) читает «Мы с тобой лишь два отголоска».

Зал: Омаж, омаж.

А.Ахматова (Н.Гумилеву) : Эта девочка гениальна! (Гумилев презрительно молчит )

XI явление.

Б.Пронин: Уже светает, господа. И с первыми лучами является и наше солнышко, наш баловень, наш сооснователь, наш несравненный Михаил Кузмин.

Зал: Браво! «Александрийские песни»!

Появляется М.Кузмин (он в светлых брюках, черном пиджаке и красном жилете).

М.Кузмин (получитает, полупоет речитативом, сильно картавя) :
Кем воспета радость лета
Роща, радуга, ракета,
На лужайке смех и крик?
В пестроте огней и света
Под мотивы менуэта
Стройный фавн главой поник.
Что белеет у фонтана
В серой нежности тумана?
Чей там шепот, чей там вздох?
Сердца раны лишь обманы,
Лишь на вечер те тюрбаны –
И искусствен в гроте мох.
Запах грядок прян и сладок,
Арлекин на ласки падок,
Коломбина не строга.
Пусть минутны краски радуг,
Милый, хрупкий мир загадок,
Мне горит твоя дуга!

Под крики: « Hommage! Hommage!» и др. толпа потихоньку расходится.
В зале полутьма. Остается одна Ахматова в лучах света.

А. Ахматова: Вот и еще ночь пролетела. Прав Михаил Алексеевич!

(читает)
Здесь цепи многие развязаны,
Все сохранит подземный зал,
И те слова, что ночью сказаны,
Другой бы утром не сказал...
А я сказала, вот и все... Осталось только вот это.

Начинает играть тихая музыка.

Двадцать первое. Ночь. Понедельник.
Очертанья столицы во мгле.
Сочинил же какой-то бездельник,
Что бывает любовь на земле.
И от ленности или со скуки
Все поверили, так и живут:
Ждут свиданий, боятся разлуки
И любовные песни поют.
Но иным открывается тайна,
И почиет на них тишина...
Я на это наткнулась случайно
И с тех пор все как будто больна.

При последних словах сцена погружается во мрак, музыка постепенно затихает. Занавес.

XII явление

А.Вертинский перед занавесом поет романс: До свиданья, друг мой, до свиданья …

Приведем некоторые отрывки из воспоминаний современников, описывающих А.А.Ахматову в «Бродячей собаке».

«Затянутая в черный шелк, с крупным овалом камеи у пояса, вплывала Ахматова, задерживаясь у входа, чтобы, по настоянию кидавшегося ей навстречу Пронина, вписать в «свиную» книгу свои последние стихи <…>.» (См.: Лившиц Б.К. Полутороглазый стрелец. М., 1991. С. 199.). Г.В.Иванов вспоминает А.А.Ахматову как бы на фоне её знаменитого портрета работы Н.И.Альтмана и стихов поэта, связанных с «Бродячей собакой». Приведем один отрывок из воспоминаний: «Разве бывают такие женщины в жизни? Это вымысел художника! Нет – это живая Ахматова. Не верите? Приходите в «Бродячую собаку» попозже, часа в четыре утра.» (См.: Иванов Георгий. Петербургские зимы. Стихи. Проза. Екатеринбург, 2007. С. 246.). Илл.1

О Блоке и его «фантастическом появлении» в подвальном кабаре было написано в предисловии. Добавим лишь портреты поэта, оставленные его современниками, лучшие из которых (по нашему мнению) – потрет работы К.А.Сомова и поэтический потрет А.А.Ахматовой из «Поэмы без героя». «Портрет поэта-символиста Александра Александровича Блока (1880–1921) написан художником-символистом, разделявшим эстетические воззрения этого художественного направления. Лицо Блока Сомов уподобляет сакральной маске, выявляющей таинственный внутренний мир поэта, его истинный облик, будто проступивший из вечности. Это впечатление усилено фронтальной точкой зрения, симметричностью и застылостью черт лица. Поэт представлен в состоянии творческого транса: взгляд его затуманен, губы полуоткрыты. Отстраняясь от реальности, он пророчески постигает сокровенные тайны мироздания. Современники сравнивали лицо Блока с ликом Аполлона Мусагета. Ореол из кудрей, обрамляющих лицо, вызывал ассоциации с лавровым венком – непременным атрибутом бога искусств. Мраморная бледность лица, подчеркнутая белилами, соединяется с бесплотной прозрачностью теней. Чистый лист, ставший фоном портрета, воспринимается как духовное пространство, наполненное ровным предвечным светом. Диссонанс между мягкой светотеневой лепкой лица и едва намеченной линией плеч подчеркивает трагический разрыв между устремленностью духа и телесной довоплощенностью, характерный для эпохи Серебряного века.» (См.: Без указания автора. http://www.tretyakovgallery.ru/ru/collection/_show/image/_id/324). Образ Блока в «Поэме без героя» поражает каким-то врубелевским размахом:

На стене его твердый профиль.
Гавриил или Мефистофель
Твой, красавица, паладин?
Демон сам с улыбкой Тамары,
Но такие таятся чары
В этом страшном, дымном лице:
Плоть, почти что ставшая духом,
И античный локон над ухом -
Все таинственно в пришлеце.
Это он в переполненном зале
Слал ту черную розу в бокале,
Или все это было сном?
С мертвым сердцем и мертвым взором
Он ли встретился с Командором,
В тот пробравшись проклятый дом. Илл.2

Бурлюк Давид Давидович (1882 -1967) – русский поэт, художник, «отец русского футуризма». У него было два брата и три сестры - Владимир, Николай, Людмила, Марианна и Надежда. Владимир и Людмила были художниками, Николай - поэтом. Они также были участниками движения футуристов. Был близким другом и учителем В.В.Маяковского, который писал о нём: «Мой действительный учитель, Бурлюк сделал меня поэтом… Выдавал ежедневно 50 копеек. Чтоб писать, не голодая». О Д.Бурлюке и других участниках возникновения русского футуризма см.: Лившиц Б.К. Указ. соч. Илл.3

Вертинский, Александр Николаевич (1889 – 1957) - русский эстрадный артист , киноактёр , композитор , поэт и певец. Родился Вертинский в Киеве, где провел первые годы своей жизни, увлекся театром, писал небольшие «декадентские» рассказы. Там же он познакомился в салоне С.Н.Зелинской со многими знаменитостями: М.Кузминым, Б.Лившицем, К.Малевичем, М.Шагалом и др. В 1910г. перебрался в Москву, где выступал в многочисленных драматических и литературных сообществах. Примечательно, что он пытался поставить пьесу А.А.Блока «Балаганчик». Одно время работал в ателье А.А.Ханжонкова, одного из зачинателей русского кинематографа. Позднее стал сниматься в немых фильмах. В 1912г. в театре М.А.Арцыбушевой Вертинский пел пародийные песенки в костюме Пьеро, стоя за кулисами. Но это был лишь эскиз будущего знаменитого Печального Пьеро. В 1913г. он пытался поступить в Московский художественный театр, но был отвергнут К.С.Станиславским за картавость. В эти же годы сблизился с эгофутуристами, в особенности с В.В.Маяковским, на стихи которого он написал песню. Во время Первой мировой войны добровольцем отправился на фронт в качестве санитара. Получив ранение, Вертинский вернулся в Москву, где возобновил свою актерскую деятельность. В театре Арцыбушевой он исполнил новую программу: «Песенки Пьеро», которая принесла ему оглушительный успех. Вертинский пел песни (три, из которых, посвященные Вере Холодной, первой звезде русского кинематографа) не только на свои стихи, но и на стихи поэтов «Серебряного века»: А.А.Блока, В.В.Маяковского, А.А.Ахматовой, С.А.Есенина, М.И.Цветаевой и др. Артист нашел свой жанр, когда пластически-речитативное исполнение <…> позволяло стихам оставаться именно стихами «на отдаленном фоне мелодии» (по словам Ю. Олеши). Вертинский и его искусство «представляли феномен почти гипнотического воздействия не только на обывательскую, но и на взыскательную элитарную аудиторию. Особое очарование создавал и образ «Печального Пьеро», сотворенный Вертинским. По началу это были белые обычные одежды, замененные затем черными. Лицо Вертинский забеливал целиком, иногда покрывая вторую половину черной краской. Существенным дополнением служил «лунный свет», в котором то ломанно-кукольная, то пластическая фигура Пьеро передавала печаль, насмешку, жалкое бессилие заброшенной куклы, в которой бьется человеческое сердце. Надо ли говорить, что на этот образ повлияла поэзия А.А.Блока (которую Вертинский обожал) да и вся культура «трагического балаганчика» начала прошлого века. Мы уже говорили, что Вертинский никогда не выступал в «Бродячей собаке». Но невозможно представить эту эпоху без «песенок» Вертинского, которые слушали даже в самые страшные годы сталинщины, которые исполняют и сейчас. Илл4

Глебова-Судейкина, Ольга Афанасьевна (1885 – 1945) - русская актриса, танцовщица, художник, скульптор. По словам А.А.Ахматовой, Глебова-Судейкина была одним из наиболее ярких символов своего времени, подругой и музой многих поэтов-современников (М.Кузмина, А.Ахматовой, Ф.Сологуба, В.Князева, И.Северянина, Г.Иванова, Вс.Рождественского), упоминается в письмах и произведениях А.Блока, по преданию, именно ей посвящено стихотворение « В ресторане» (1910). Играла в труппе Александринского театра, добилась ангажемента в Драматическом театре В.Ф.Комиссаржевской. познакомилась здесь с режиссером Вс.Мейерхольдом, художниками Н.Сапуновым, С.Судейкиным, чьей женой она стала в 1907г. В 1910г., заменив заболевшую актрису, сыграла в петербургском Малом театре А.Суворина свои лучшие театральные роли - Путаницы и Психеи в пьесах Ю.Д.Беляева «Путаница, или 1840 год.» и «Псиша». По воспоминаниям современников, Глебова-Судейкина была особенно одарена в искусстве танца, участвовала в представлениях классического балета и современного танца, исполняла танцы в частных салонах и кабаре, танцевала с В.Нижинским. В число ее дарований входил также поэтический перевод (в 1966 в архиве Т.Персиц, подруги Глебовой-Судейкиной, найдены 4 тетради и записная книжка, в которых содержатся переводы на русский язык 29 стихотворений Ш.Бодлера из «Цветов зла»), изготовление кукол, статуэток, писание картин в технике акварели, гуаши, масла.(См.:http://www.krugosvet.ru/enc/kultura_i_obrazovanie/teatr_i_kino/GLEBOVA-SUDEKINA_OLGA_AFANASEVNA.html). Исследовательница жизни и творчества О.А Глебовой-Судейкиной, встречавшаяся с ней лично опираясь на высказывание Артура-Лурье писала: «Ольга Афанасьевна < … > выражала собой рафинированную эпоху Петербурга начала XX века так же, как мадам Рекамье - la divine Juliette - выражала эпоху раннего Ампира. Вкус Ольги Афанасьевны был вкусом эпохи; стиль ее был также стилем эпохи, утонченный и вычурный.
Анна Ахматова, как помним, тоже считала подругу как бы "символом своего времени" - она мне призналась в этом в день нашей первой встречи», - указывает Мон-Бикер. (См. «Коломбина десятых годов…»: книга об Ольге Глебове-Судейкиной . Париж - Санкт-Петербург. 1993. (Цит. по: http://www.akhmatova.org/bio/kolombina/kolombina.htm .)). Ольга Афанасьевна не только была подругой Ахматовой («ты одна из моих двойников» - так называла поэт эту замечательную женщину), которая не только посвятила ей множество стихотворений, но и сделала её главной героиней «Поэмы без героя», над которой она работала почти 20 лет. О.А.Глебова-Судейкина (как мы знаем) прекрасно танцевала и часто делала это в подвальном кабаре:

Как копытца, топочут сапожки,
Как бубенчик, звенят сережки,
В бледных локонах злые рожки,
Окаянной пляской пьяна, -
Словно с вазы чернофигурной
Прибежала к волне лазурной
Так парадно обнажена.

Это один из портретов героини «Поэмы без героя», навеянный балетом-пантомимой «Козлоногие» (музыка И.А.Саца), поставленный Б.Романовым для О.А.Глебовой-Судейкиной в Литейном театре миниатюр, имел скандальный успех. Танец Козлоногой исполнялся ею и в «Бродячей собаке» 20 октября 1912г. на вечере памяти Ильи Саца. Илл.5

Детские годы Гумилёв провёл в Царском Селе , там же в 1894 году поступил в гимназию, директором которой был крупный поэт русского символизма И.Ф.Анненский. В 1906г. вышла первая книга его стихов «Путь конквистадоров». В 1903г. состоялась встреча Николая Гумилева в Царскосельском Гостином дворе с Аней Горенко, будущей Анной Ахматовой. Началась длинная череда ухаживаний, предложений руки и сердца, отказами со стороны Горенко, многочисленными попытками самоубийства поэта из-за неразделенного чувства. Наконец в 1910г. под Киевом состоялось венчание Н.Гумилева и А.Горенко. В 1912г. у А.А.Гумилевой рождается сын Лев, будущий великий русский историк и историософ. Брак оказался неудачным. В 1913г. у Н.Гумилева рождается сын Орест от актрисы Ольги Высоцкой. В 1914 г. брак фактически распадается, хотя официально развод состоялся в 1918г. К поэтической деятельности своей жены Н.Гумелев относился пренебрежительно (дебют А.А.Ахматовой состоялся в издаваемом Н.Гумилевым в Париже журнале «Сириус»). Невероятный успех первого сборника А.А.Ахматовой «Вечера» (1912) не только выдвинул Ахматову в первые ряды молодых поэтов, но и затмил славу мужа. Тем не менее, не смотря на многочисленные влюблённости, Н.Гумилева, его повторный брак, есть весьма достоверное мнение о том что, все свои стихотворения он посвящал Анне Ахматовой (о чем более подробно см. далее). Н.С. Гумилев был завсегдатаем «Бродячей собаки». Там с ним «заметно считались и прислушивались к его мнению.» (См.: Неведомская Вера. Воспоминания о Гумилеве и Ахматовой. Воспоминания о серебряном веке.М.,1993. С. 253.) Из воспоминаний Б.Лившица: «В длинном сюртуке и черном регате (галстук – регат, готовый узел фабричного изготовления – С.В.Д.), не оставлявший без внимания ни одной красивой женщины, отступал, пятясь между столиков, Гумилев, не то соблюдая таким образом придворный этикет, не то опасаясь «кинжального» взора в спину». (См.: Лившиц Б.К. Указ. соч. С.199.) Другие впечатления современника о Н.Гумилеве, правда, не относящиеся обязательно к подвальному кабаре: «За каждым прочитанным стихотворением (В «Бродячей собаке» постоянно звучали стихи, как в исполнении авторов, так и в исполнении актеров-чтецов, о чем будет добавлено ниже несколько слов – С.В.Д.) следовало его обсуждение. Гумилев требовал при этом «придаточных предложений», как он любил выражаться: то есть не восклицаний, не голословных утверждений, что одно хорошо, а другое плохо, но мотивированных объяснений, почему хорошо и почему плохо. Сам он обычно говорил первым, говорил долго, разбор делал обстоятельный и большей частью безошибочно верный. У него был исключительный слух к стихам, исключительное чутье к их словесной ткани, но каюсь, мне и тогда казалось, что он несравненно проницательнее к чужим стихам, чем к своим собственным. Некоторой пресности, декоративной красивости своего творчества, с ослабленно-парнасскими откликами, он как будто не замечал, не ощущал.» (См. Адамович Георгий. Мои встречи с Анной Ахматовой. Воспоминания о серебряном веке. М., С. 258.) Илл.

Наша - переход на главную страницу

• Предыдущая статья:
• Следующая статья:
• Список статей

Cave canem! – Бойся собаки!
(Девиз «Бродячей собаки» 1912 года –
ставился в углу концертных повесток)

«Какое проклятое… проклятое время!»

«Настоящие тяжёлые минуты, переживаемые всей Россией столь значительны и необычны во всей мировой истории, что было бы непростительным преступлением, если бы люди нашего времени не запечатлели бы все мысли и переживания, которые вызывает настоящая мировая война. Все мы, участвующие в тех или иных событиях, или только созерцающие их, так поглощены всем происходящим перед нами, что почти не подводим итогов своим ощущениям», – с болящей за страну душой писал барон Врангель беллетристу Тихонову (псевдоним Луговой), всемилостиво вопрошая того выпустить литературный сборник «Русская жизнь в дни мирового смятения».

По распространённой легенде, 16 марта 1915 года полиция Петрограда прикрыла арт-клуб «Бродячая собака» из-за драки, устроенной Владимиром Маяковским после прочтения стихотворения «Вам». Об этом в подробностях вспоминал Б. Пронин:

«Я сидел с Верой Александровной – моей женой, которая очень признавала Маяковского. Вдруг Маяковский обращается ко мне: «Боричка, разреши мне! – А он чувствовал, что его не любят, и на эстраду не пускают, что я и Кульбин – единственные, кто за него, и это была его трагедия. – Разреши мне выйти на эстраду, и я сделаю «эпатэ», немножко буржуев расшевелю». Тогда я, озлобленный тем, что вечер получился кислый, говорю Вере: «Это будет замечательно», и она говорит: “Шпарьте!”»

Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и тёплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?!

…Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре блядям буду
подавать ананасную воду!

На самом деле всё было прозаичней. В 1914 году началась Первая мировая война. Санкт-Петербург переименован в Петроград, организована Городская биржа труда, построена больница имени Петра Великого, возведено новое здание Главного Казначейства, открыты первоклассные кинотеатры «Паризиана» и «Пикадилли» на 800 мест каждый. Установлен памятник М. Ю. Лермонтову на Лермонтовском проспекте, основано Русское ботаническое общество, всё бы ничего, но… Неуёмный, нескончаемый праздник, длившийся в «Бродячей собаке», стал противоречить суровым будням. Многие из постоянных посетителей кабачка ушли на фронт:

Предпочитая слову дело, я покидаю Петроград.
Здесь только речи говорят, а это мне осточертело…
(Ультраправый депутат Пуришкевич, участник убийства Распутина,
завсегдатай «Собаки».)

Гостей с каждым днём становилось меньше и меньше. По распоряжению петроградского градоначальника генерал-майора князя А. Н. Оболенского, который «был очень аккуратным человеком, любил порядок, что в такое время особенно ценно» (Джунковский), «Бродячую собаку» закрыли, и причина тривиальна – за незаконную торговлю спиртными напитками во время «сухого закона», введённого с приходом войны.

Вот как это описывает один из организаторов и декоратор литературно-художественного кабаре Сергей Судейкин:

«С утра шатаясь по городу, мы пришли в «Бродячую собаку» – Маяковский, Радаков, Гумилёв, Толстой и я. Была война… Карманы пучило от наменянного серебра. Мы сели в шляпах и пальто за круглый стол играть в карты. Четыре медведеподобных, валенковых, обашлыченных городовых с селёдками под левой рукой, сопровождаемые тулупным дворником с бляхой, вошли в незапертые двери и заявили, что Общество интимного театра закрывается за недозволенную карточную игру. Так «Бродячая собака» скончалась».

В. Пяст писал:

«Сейчас много возводится поклёпов на бедную «издохшую» «Собаку», – и следовало бы добрым словом помянуть покойницу, не только из латинского принципа, что «о мёртвых ничего, кроме хорошего», но и потому, что заслуг «Собаки» перед искусством отрицать нельзя; а наибольшие в историческом плане заслуги её именно перед футуризмом».

Кто знал, что почти через век, здесь же, за тем же столом, во время переговоров с именитыми художниками о восстановлении «Собаки», разгорятся страсти, по накалу не ниже времён Первой мировой… «Ты кто такой, чтобы Судейкина с Сапуновым и Кульбиным здесь восстанавливать? – самые ласковые слова, с которыми обращались господа питерские художники друг к другу. Было ясно, что явись сейчас сам Судейкин, ему бы тоже сказали: – Ты кто такой?» (Из воспоминаний Склярского).

Да-а… а ведь недалеко ушло время, когда чрезвычайно модны были теории «потопа» и «островного искусства», – и спастись от всеобщего «разложения» и «потопа» мещанства можно было не где-то, а именно здесь, в маленьком неопрятном, вечно недоделанном-недостроенном подвале с расписанными художниками-декадентами стенами, осуществив одну из кардинальных идей начала 20 в. – создать элитарное искусство для «понимающих», сотворить синтез поэзии, музыки, живописи, театра. Этот небольшой подвал с забитыми изнутри окнами окружался неким загадочным и романтическим ореолом «последнего ковчега» для представителей «чистого искусства».

Ты куришь чёрную трубку,
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться ещё стройней.
Навсегда забиты окошки:
Что там, изморозь или гроза?
На глаза осторожной кошки
Похожи твои глаза.

Да, я любила их, те сборища ночные,
На маленьком столе стаканы ледяные.
Нaд чёрным кофием голубовaтый пaр,
Кaмина крaсного тяжёлый зимний жaр,
Весёлость едкую литературной шутки…

И, как ни относилась скептически Ахматова, воспевающая живую природу, «…у грядок груды овощей», к неестественности той обстановки – нарисованным на стенах цветам, птицам, искусственным облакам, сигаретному дыму; как ни старались акмеисты держаться особняком, они шли именно туда, в «подвал во втором дворе» на Михайловской площади (ныне площадь Искусств, 5), куда приходили их антиподы с «чёрными трубками»:

На улицу тащите рояли!
Барабан из окна багром!
Барабан, рояль раскроя ли,
Но чтоб грохот был. Чтобы гром. –

Это, как скажет потом Ахматова, молнией влетало, врывалось в душный зал кабака «ещё не слышанное имя» – Маяковский:

– Орите в ружья! В пушки басите! Мы сами себе и Христос и Спаситель!

..воздух был совсем не наш,
А, как подарок Божий, так чудесен.

– Нам до Бога дело какое? Сами со святыми своих упокоим.

…А в Библии красный кленовый лист
Заложен на Песни Песней.

– Выволакивайте забившихся под Евангелие Толстых за ногу худую по камням бородой!

…Я тебя пропахшего ладаном раскрою
Отсюда до Аляски.

– Идите, понедельники и вторники окрасим кровью в праздники!

…И озеро глубокое синело,
Крестителя нерукотворный храм.

– Потащим мордами умных психиатров и бросим за решётки сумасшедших домов!

…Нашей земли не разделит
На потеху себе супостат,
Богородица белый расстелет
Над скорбями великими плат.

– О-о-о-о! О-го-го! И И И И И! У У У У У! А А А А А! Эйе! Эйе!
– Вижу грядущего через горы времени, которого не видит никто…

Обыкновенный подвал, в прошлом ренсковский погреб. Стены пёстро рaсписaны Судейкиным, Белкиным, Кульбиным. В главной зале вместо люстры выкрашенный сусальным золотом обруч, подвешенный на четырёх цепях и декорированный виноградной лозой, с 13 электрическими лампочками, походившими на огарки свеч. Комнат всего три: буфетная и две «залы» – одна побольше, другая совсем крохотная. Ярко пылает кирпичный, в полстены, фаустовский камин. На одной из стен здоровенное овальное зеркало. Под ним длинный диван – особо почётное место. Низкие столы, соломенные табуретки. Каждый входящий должен был расписаться в огромной «свиной» книге, лежащей на аналое перед большой зажжённой красной свечой. «В «Свиной Собачьей Книге», – называвшейся так странно оттого, что эта толстая книга нелинованной бумаги была заключена в переплёт из свиной кожи, – в «Свиной» книге много было записано отличнейших экспромтов, не только присяжных поэтов лёгкого жанра, но и более серьёзных, в том числе интереснейшие стихи Мандельштама, Маяковского и скольких ещё!» (Пяст).

Публика входила со двора и протискивалась, как через игольное ухо, в маленькую дверь. Главная же дверь на улицу открывалась только для «своих». На окнах ставни, на ставнях – фантастические птицы в болезненно-избыточной роскоши. На стене между окон – лихорадочно-красные с ядовито-зелёным «Цветы зла» Бодлера, изображённые Судейкиным. «…И стены, и камин были расписаны именно что «зверски». Поверхность стен в одной из комнат ломала кубическая живопись Н. Кульбина, дробившие её плоскость разноцветные геометрические формы хаотически налезали друг на друга. Другую комнату от пола до замыкающих сводов расписал Судейкин фигурами женщин, детей, арапчат, изогнувшимися в странном изгибе» (Тихвинская Л. И.).

«Удивительное было заведение, эта «Бродячая собака», – пишет в автобиографической повести «Собака» Тэффи (Н. А. Лоховицкая), русская писательница, мемуарист (1872 – 1952). – Втягивала в себя совершенно чуждые ей элементы, втягивала и засасывала. Никогда не забуду одну постоянную посетительницу. Это была дочь известного журналиста, замужняя женщина, мать двоих детей. Кто-то случайно завёз её в этот подвал, и, можно сказать, она так там и осталась. Красивая молодая женщина с огромными чёрными, точно от ужаса раскрытыми глазами, она приходила каждый вечер и оставалась до утра, дыша пьяным угаром, слушая завывающую декламацию молодых поэтов, в стихах которых, наверное, не понимала ни слова, всегда молчащая, какая-то испуганная…» – Натура вполне могла быть списана с Ахматовой, ведь её отец, А. А. Горенко, инженер-механик флота, публицист, в своё время сотрудничал в либеральной газете «Николаевский вестник».

«Затянутая в чёрный шёлк, с крупным овалом камеи у пояса, вплывала Ахматова, задерживаясь у входа, чтобы по настоянию кидавшегося к ней навстречу Пронина вписать в «свиную» книгу свои последние стихи. В длинном сюртуке и чёрном регате, не оставлявший без внимания ни одной красивой женщины, отступал, пятясь между столиков, Гумилёв, не то соблюдая таким образом придворный этикет, не то опасаясь «кинжального» взора в спину» (Б. Лившиц). Сама Анна Андреевна и в поздних произведениях упоминала знаменитое кабаре:

«Уверяю, это не ново…
Вы дитя, синьор Казанова…»
«На Исакьевский ровно в шесть…»
«Как-нибудь побредём по мраку,
Мы отсюда ещё в «Собаку»…
«Вы отсюда куда?» –
«Бог весть!»
(Из триптиха «Поэма без героя»)

«Et voila comment on ecrit l’histoire!» 1

В Европе уже в 80-е года XIX века молодые поэты и писатели мечтали о своём клубе, где можно было бы чувствовать себя свободно и совершенно нестеснённо. Век модерна рождал новые течения, новые идеи в искусстве, а значит, светские салоны предыдущих эпох были уже неприемлемы. Вследствие этого в Париже появились ночные артистические кабаре («Левый берег» Эмиля Гудо, культовый «Chat Noir» – «Чёрный кот», предтеча «Собаки»), появились они и в других городах Европы – в Мюнхене, Берлине.

После «безвременья» Александра III в русской культуре предреволюционного времени, а затем и межреволюционного десятилетия, возникла особая необходимость во встречах, где обсуждались бы наиболее важные и волнующие мыслящих людей темы.

«Пришло время, когда перестали удовлетворять собеседования и споры в обстановке тесного кружка» (Маяковский). В 1906 году, в письме Веригиной, В. Э. Мейерхольд пишет: «Одна из лучших грёз та, которая промелькнула на рассвете у нас с Прониным в Херсоне (ездили туда за рублём). Надо создать Общину Безумцев. Только эта Община создаёт то, о чём мы грезим».

1908 году в Москве, в доме Перцова, при МХТ, было открыто первое русское кабаре «Летучая мышь». Это был своего рода клуб, кружок Художественного театра, недоступный для других. Попасть в члены кружка безумно трудно. Члены-учредители «Летучей мыши» – все главные актеры театра: О. А. Книппер, В. И. Качалов, И. М. Москвин, В. В. Лужский, Т. С. Бурджалов, Н. Ф. Грибунин, Н. Г. Александров. Таинственность происходящего в закрытом клубе накаляла любопытство околотеатральной публики.

Закат кабаре «Летучая мышь» начался уже в 1910 году, когда оно стало выпускать билеты, их называли купеческими – стоили они от 10 до 25 рублей и пока что стыдливо именовались контрамарками. Вскоре кабаре заполнилось московской элитой, а деятели театральные появлялись там всё реже. Из прибежища артистов «Летучая мышь» превратилась в коммерческое предприятие – на этом история артистического кабаре Художественного театра завершилась.

После упадка «Летучей мыши» Мейерхольд организовал «Дом интермедий», и вновь идея создать художественныё клуб, содружество самых разных людей искусства увенчалась провалом – «Дом» стал коммерческим кабаре – со штатом актёров, музыкантов, бутафоров, осветителей, рабочих сцены, рестораном и вешалкой, с системой сеансов: вновь нечто совсем иное, что виделось Мейерхольду вначале. Именно эта неудавшаяся идея и будет воплощена в «Бродячей собаке», что неудивительно, поскольку туда же перейдут многие участники «Дома интермедий», правда, уже без Мейерхольда: М. Кузмин, И. Сац, Н. Сапунов, С. Судейкин. Наиболее известными постановками в «Доме» стали пантомимы «Шарф Коломбины» А. Шницлера (пост. Мейерхольд – Сапунов) и «Голландка Лиза» по пасторали М. Кузмина; – так ворвалась в культуру серебряного века итальянская комедия дель арте.

Кстати, «собачники», конечно же, не забыли Мейрхольда, послав ему приглашение на долгожданное открытие клуба: «Глубокоуважаемый Всеволод Эмильевич! В ночь на 1-ое января 1912 г. откроется «подвал» Общества интимного театра. Милости просим на наш праздник. Приезд в любое время с 11 ч. вечера. Вход – 3 рубля. Запись на приём денег только 28, 29, 30 декабря в помещении О-ва с 12 ч. дня до 8 ч. вечера. Число мест крайне ограничено. Правление». – Могли бы и не упоминать о деньгах, запоздало негодую я. Мейерхольд на открытие не пришёл. Впоследствии соратник многих идей Пронина, его «патрон» Всеволод Мейерхольд так ни разу и не побывал в подвале, и, по воспоминаниям одного из современников, «топорщился, потому что к тому, что не он придумывал, он очень ревниво относился».

Лишь в 1916 году, после закрытия «Собаки», Мейерхольд принял участие в постановках спектаклей для кабаре «Привал комедиантов» (следующем проекте Пронина, блестящего организатора, промоутера, как бы сейчас сказали), правда, ненадолго. Доктора Дапертутто (прозвище Мейерхольда) заменил талантливый режиссёр Евреинов, которого Доктор недолюбливал, да и к другу Пронину относился не всегда ровно: «Я его знаю очень хорошо и очень не рекомендую. Человек совершенно неработоспособный. Типичный продукт актёрско-студенческой богемы. В делах, серьёзных делах, не выносим. Пока говорит – всё идёт как по маслу, как наступает момент реализации слов и проектов – Пронина нет. И потом какая-то мания создавать проекты. Это болезнь».

Судейкин приписывает придумку названия «Бродячая собака» Пронину, а Н. Петров – А. Толстому, воскликнувшему: «А не напоминаем ли мы сейчас бродячих собак, которые ищут приюта?» – во время долгих поисков помещения под кабаре; это неважно на самом деле, важней другое – то, что найденный в конце концов подвал в Доме Жако «объединял благородных бродяг и бездомников на разнообразных путях творческих исканий» (Мгебров). Каждый из основателей кабаре (Пронин, Судейкин (метр), князь Эристов, архитектор Бернардацци (казначей), режиссёры Евреинов, А. Мгебров, отставной солдат Луцевич, Подгорный, Уварова, Зонов, Богословский – всего 13 учредителей) прав в главном – идея, образ, мировоззрение «бродячей собаки» необычайно был распространённым, даже, можно сказать, господствующим в то время.

За два дня до открытия подвала графу Алексею Толстому исполнилось 29 лет. Толстой помог антрепренеру Б. Пронину, первому хунд-директору «Бродячей собаки», созвать на новогодний вечер, предваряющий творческую жизнь арт-клуба, квинтэссенцию артистического Петербурга: Т. П. Карсавина, М. М. Фокин (балет); Ю. М. Юрьев – Первый кавалер Ордена Собаки, В. П. Зубов, Н. Петров (театр); К. Д. Бальмонт, Игорь Северянин, П. П. Потёмкин, Саша Чёрный, О. Э. Мандельштам, М. Лозинский, Владимир Нарбут, М. Зенкевич (цех поэтов); символист Тиняков (в будущем профессиональный нищий: «Подайте бывшему поэту!»); «сатириконовка» Тэффи; композиторы Илья Сац, Эренбенг; издатель и критик Сергей Маковский (журнал «Аполлон»); художник Илья Зданевич (Ильязд).

Т.П. Красавина в «Бродячей собаке»
Рисунок С.Ю. Судейкина

Подвал «Бродячая собака» Художественного общества интимного театра был торжественно открыт в новогоднюю ночь с 31 декабря 1911-го на 1 января 1912 года.

Во втором дворе подвал,
В нём – приют собачий.
Каждый, кто сюда попал –
Просто пёс бродячий.
Но в том гордость, но в том честь,
Чтобы в тот подвал залезть!
Гав!

«Когда уже был поднят не один тост, и температура в зале в связи с этим также поднялась, – вспоминал Николай Петров, – неожиданно возле аналоя появилась фигура Толстого. В шубе нараспашку, в цилиндре, с трубкой во рту он весело оглядывал зрителей, оживлённо его приветствовавших:

– Не надо, Коля, эту ерунду показывать столь блестящему обществу, – объявил в последнюю минуту Толстой (имелась в виду одноактная пьеса Алексея Толстого, где на сцене по ходу действия аббат должен был рожать ежа)».

Так начался первый сезон кабаре «Бродячая собака».

«Ольга Высоцкая, актриса «Дома интермедий», придя одной из первых, сняла с руки длинную белую перчатку и набросила её на деревянный круг. Подошедший Евреинов повесил на одну из свечей чёрную бархатную полумаску» (Н. Петров). – Эти реликвии, – с санкции Н. Сапунова, великолепного художника, театрального сценографа, – и висели на люстре всё время, пока существовала «Собака». К великому несчастью, через шесть месяцев Николай Сапунов трагически погиб, утонув, перевернувшись вместе с лодкой во время прогулки по заливу в Териоках под Петербургом.

Владимир Александрович Склярский, бессменный руководитель возрождённого в 21 веке арт-подвала, вспоминал:

«Художник Сапунов в 1912 году пенял Пронину:
«…Борис, не пускай сюда «фармацевтов», на что тот резонно отвечал: «Хамы, а кто платить будет?!» – Так, ясно, без «фармацевтов» не обойтись, – продолжал Склярский. – Памятуя печальный опыт Пронина, который вынужден был искать «фармацевтов» ещё в 1915 году и оставил подвал также и по причине его маленьких размеров, я, второй хунд-директор, принимаю решение присоединить к исторической части подвала и другую, так сказать, нью-собаку, тем самым узаконив институт «фармацевтов», создав зону их накопления – “фармацевтник”».

На дворе метель, мороз,
Нам какое дело!
Обогрел в подвале нос
И в тепле всё тело.
Нас тут палкою не бьют,
Блохи не грызут!
Гав!

«Perissent nos noms, pourvu que la chose publique soit sauvee» 2

«У входа всегда стояли или Пронин, или Луцевич, или Цыбульский. Поэты, музыканты, артисты, учёные пускались даром. Все остальные назывались «фармацевтами», и бралось с них за вход по внешнему виду и по настроению» (Судейкин). Вечера были объявленные и необъявленные. На необъявленных бывали экспромтные выступления поэтов, музыкантов и артистов. На вечер объявленный, то есть подготовленный (а готовились часто месяц к одному вечеру), входная плата была от пяти рублей и выше.

Разве можно описать все постановки «Бродячей собаки», все спектакли? – вопрошал в своих воспоминаниях Судейкин (1882 – 1946). Решалось всё просто, продолжает Сергей Юрьевич:

– А почему не устроить вечер романса Зои Лодий?

А почему и не устроить?

– А почему не устроить вечер Ванды Ландовской?

А почему и не устроить?

– А почему не устроить вечер Далькроза с конкурсом императорского балета, вечер «Цеха Поэтов», вечер чествования Козьмы Пруткова, вечер современной музыки, доклад о французской живописи?

А почему и не устроить?

«Так осуществлялись вереницы вечеров. У нас был свой оркестр, в котором играли: Бай, Карпиловский, братья Левьен, Хейфец, Эльман».

Особенно запомнился «Вертеп кукольный. Рождественская мистерия» М. Кузмина (сочельник 1913 г.) с ангелами, демонами, «тайней вечерей». «На этот вечер в первый раз к нам приехал великолепный Дягилев, – вспоминал Судейкин. – Его провели через главную дверь и посадили за стол. После мистерии он сказал: «Это не Амергау, это настоящее, подлинное!»

Восхитительный танцевальный концерт Т. П. Карсавиной (28 марта 1914 г.) – «…вечер богини воздуха. Восемнадцатый век – музыка Куперена. Невиданная интимная прелесть» (Судейкин).

Программой «Conference по поводу 25-летия поэтической деятельности К. Д. Бальмонта» 13 января 1912 г. заложена была традиция поэтических вечеров, хотя сам Бальмонт был в изгнании.

Вечер «Радуясь Юрию Юрьеву» 16 января 1913 г. (Ю. М. Юрьев – известный актёр Александринского театра, в кабаре отмечалось 20 лет его творческой деятельности) заложил основу актёрских вечеров.

Музыкальные вечера. Например, 2 февраля 1912 г. состоялся концерт из произведений Э. Грига, Аренского при участии первого театрального композитора, реформатора Ильи Саца, который, к несчастью, скоропостижно скончался в октябре этого же года, работая, как это ни жутко звучит, над ораторией «Смерть»…

Всевозможные циклы («Собрания исключительно интеллигентных людей»), «среды», «субботы», заседания, лекции, доклады на различные темы, начиная от литературы («Символизм и акмеизм» С. Городецкого, ставший программным для акмеизма и «Цеха поэтов») и заканчивая пятнами на солнце.

Неделя кавказской культуры (апрель 1914) Н. Кульбина – «…в Петербург он возвратился сверх обычного возбуждённый, переполненный впечатлениями от восточной экзотики… Ворох разноцветных тканей, платков, груду майолики, домашней утвари, персидских миниатюр он прямиком везет в «Собаку», где организует их выставку» (Тихвинская).

Футуристы вообще сформировались в стенах «Собаки»: «Вечер Пяти», «Вечер Маяковского», вечер, посвященный литературно-художественному сборнику «Стрелец», полностью были посвящены футуризму. Здесь читали свои произведения В. Хлебников, А. Кручёных, Н. и Д. Бурлюки, В. Каменский, «эпатэ» В. Маяковский («Здесь падалью не питаются!»).

Одно из главных достижений «Собаки» – театр – явился целой эпохой в жизни режиссёров кабаре Н. Н. Евреинова (изысканного эстета в духе Оскара Уайльда), и Н. В. Петрова. Первый к этому времени уже организовал театральную студию, а второй был ещё только помощником режиссёра Александринского театра. Но, во многом, именно творчество в «Бродячей собаке» позволило стать им в будущем блестящими режиссёрами.

Список людей искусства, которые начали артистический путь в «Собаке» можно продолжать бесконечно, так же долго можно говорить и об их достижениях. Но назвав лишь основные имена, мы уже имеем право заявить о той важной роли, которую сыграло кабаре в культуре Серебряного века.

Уже поздно (или ещё рано – расходятся-то к шести), два ночи, слышите?.. – можно даже не прорываться с улицы в подвал, если вы ещё окончательно не продрогли; изнутри доносится:

Угрюмый дождь скосил глаза
А за
решёткой
Чёткой
Железной мысли проводов перина,
И на
Неё встающих звёзд легко оперлись ноги…
Но ги-
бель фонарей
Царей,
В короне газа,
Для глаза
Сделала больней
Враждующий букет бульварных проституток,
И жуток
Шуток…

Хотя, если и спуститься вниз, – то наверняка вы испытаете ощущение какой-то сирости, ненужности; в подвале холодновато, и все фрески, занавесы, мебельная обивка, – все шандалы, барабан и прочий скудный скарб помещения, – всё это пахнет бело-винным перегаром. Ночью публика приносит свои запахи духов, белья, табаку и прочего, – обогревает помещение, пересиливая полугар и перегар… Вон, в сторонке скучковались-сгруппировались акмеисты: Ахматова, Гумилёв, Мандельштам; рядом «мальчики» из Цеха поэтов – Георгий Иванов, Георгий Адамович. «Ахматова сидит у камина. Она прихлёбывает чёрный кофе, курит тонкую папироску. Как она бледна! Ахматова никогда не сидит одна. Друзья, поклонники, влюблённые, какие-то дамы в больших шляпах и с подведенными глазами…» (Иванов).

– Слышишь, Вась, вчера вычитал в английской прессе, – окликнул друга начинающий учёный Витя Жирмунский.

– Что? – выпуская струю дыма, повернулся к нему Гиппиус (псевдоним Бестужев).

– Помнишь изречение Резерфорда про то, что единственный способ узнать, что внутри пудинга – это ткнуть в него пальцем?

– Так вот. Резерфорд вновь отличился: «Теперь я знаю, как выглядит атом», – заявил он.

Молодёжь зашлась смехом.

– Не зря ведь премию получил.

– Кстати, в курсе, что Нобель пожелал в конце жизни?

– Да-да, – ответил друг после очередной порции глинтвейна. – Вернее, нет-нет… – нетрезво ухмыльнувшись.

– Так вот, он пожелал, чтобы после смерти ему на всякий случай перерезали вены, потому что однажды его уже спутали с умершим братом и даже написали в газете некролог.

И так без конца – от литературы к науке, потом в дебри петербургских слухов-сплетен; и обратно – к литературе…

А подойди часом раньше, то перед выступлением Маяковского вы попали бы на филологически-лингвистическую, скучнейшую с точки зрения обывателя лекцию Виктора Шкловского «Воскрешение вещей». Юный ученый-энтузиаст распинался в этот раз по поводу оживлённого Велимиром Хлебниковым языка, преподнося в твёрдой скорлупе учёного орешка труднейшие мысли Александра Веселовского и Потебни, – уже прорезанных радиолучом собственных «инвенций». Даром мощного своего именно воскрешённого, живого языка заставлял он внимать, не шелохнувшись, многочисленнейшую публику, отставившую на время бокалы с вином, наполовину состоящую из «фрачников» и декольтированных дам – «фармацевтов».

Жаль, не успели послушать… Ничего, завтра, к часу ночи, Шкловский (1893-1984) снова примчит сюда, готовый к всенощным прениям, воодушевлённый запрещёнными полицейской властью лекциями в Тенишевском училище или Шведской церкви: «Богема в литературе», «Ришпен и его произведения» Франсеза, «Культура энтузиазма» Верхарна (кстати, забегавшего в «Собаку») либо «Интимная жизнь Наполеона» выдающегося историка и архивиста Франца Функ-Брентано. Возможно, завтра Витя прочтёт «Место футуризма в истории языка», что-то о будетлянах… а может, ввернёт в лекцию акростих:

Ж ивёт и света не имеет,
О ней никто не говорит…
П обьют её – лишь покраснеет.
А иногда и заворчит.

Лаем, воем псиный гимн
Нашему подвалу!
Морды кверху, к чёрту сплин,
Жизни до отвалу!
Лаем, воем псиный гимн,
К чёрту всякий сплин!
Гав!
(Гимн Всеволода Князева)

Вон Прокофьев с Шапориным, им по двадцать, и слушают они, раскрыв рты, кого бы вы думали? – великого афериста, мошенника, самого князя Туманова-Церетели (правда, лишённого титула за многочисленные криминальные авантюры), в очередной раз вышедшего из тюрьмы, последний срок получившего за варшавскую банковскую афёру в 1906 году:

– Я – не преступник, я – артист. То, что я делал, это не преступления, потому что банки грабят публику, а я – банки.

– Многие в Одессе меня обдурили, а я ведь сам по себе человек добрый и всё «заработанное» в Одессе проиграл в рулетку, а часть денег раздарил и отдал солдатам и раненым.

– А знаете, однажды Путилин (начальник Санкт-Петербургской сыскной полиции), поддался на мои увещевания раскрыть место, где делают ассигнации, и несколько дней возил на рысаках, и в ожидании появления сообщников потчевал меня в трактирах. В конце концов, понимая, что розыгрыш зашёл слишком далеко, я возле Египетского моста указал на Экспедицию заготовления государственных бумаг: мол, вот где деньги делают, ваше превосходительство! Путилин изумился, вернул меня в камеру и… не наказал – мол, достоинство не позволяет – опростоволосился-то сам.

Интересно, что хунд-директор Пронин никак, никогда и ни за что не мог заполучить в «Собаку» Блока (в отличие от его жены, Любови Дмитриевны). И это несмотря на то, что лично к Пронину Блок относился очень дружелюбно, с безграничной чуткостью в годы своей юности и молодости разделявший людей так, что иных вовсе исключал из всякого общения с собою. Блок твёрдо и решительно заявлял про хунд-директора, что он – «не неприличный человек» – Блок всё-таки оставался «дневным человеком».

«Мы же, благодаря «Собаке», – вспоминал Пяст, – совсем стали ночными. Я хотя попадал почти ежедневно часам к половине второго, к двум, на службу, – и успевал там поперевести из Тирсо де Молина либо ответить своим сослуживцам на несколько вопросов из выдуманной мною, якобы основанной Курбатовым, науки «Петербургология», тогда как сидевший за соседним столом А. Е. Кудрявцев спешно готовил «Иностранное обозрение» для «Летописи», журнала Максима Горького, – но, вернувшись в шестом часу домой, после обеда погружался в сон, чтобы встать иной раз как раз к тому времени, когда пора было собираться в «Собаку».

Помню, как раздувал я ноздри, впитывая в себя дневной воздух, когда однажды в воскресенье попал на картинную выставку! Нам (мне и Мандельштаму) начинало мерещиться, что весь мир, собственно, сосредоточен в «Собаке», что нет иной жизни, иных интересов – чем «Собачьи»! К нашей чести надо сказать, что мы сами чувствовали эту опасность. То есть опасность того, что в наших мозгах укоренится эта аберрация “мировоззрения”».

Из воспоминаний Георгия Иванова

Собирались поздно, после двенадцати. К одиннадцати часам, официальному часу открытия, съезжались одни «фармацевты» – нa жaргоне «Собаки» так звались все случайные посетители от флигель-aдъютaнтa до ветеринарного врача. Они платили за вход три рубля, пили шампанское и всему удивлялись.

Чтобы попасть в «Собаку», надо было разбудить сонного дворникa, пройти два засыпанных снегом дворa, в третьем завернуть налево, спуститься вниз ступеней десять и пнуть обитую клеёнкой дверь. Тотчас же вaс ошеломляли музыка, духота, пестрота стен, шум электрического вентилятора, гудевшего, как аэроплан. Вешальщик, заваленный шубами, отказывался их брать: «Нету местов!» Перед маленьким зеркалом прихорашивались дамы и, толкаясь, загораживали проход.

Дежурный член правления «общества интимного театра» хватает вас за рукав: три рубля и две письменные рекомендации, если вы «фармацевт», полтинник – со своих. Наконец все рогатки пройдены – директор Борис Пронин, «доктор эстетики гонорис кауза», как напечатано на его визитных карточках, заключает гостя в объятия: «Ба! Кого я вижу?! Сколько лет, сколько зим! Где ты пропадал? Иди! – жест куда-то в пространство. – Наши уже все там». – И бросается немедленно к кому-нибудь другому. Спросите Пронина, кого это он только что обнимал и хлопал по плечу. Почти, наверное, разведёт руками: «А чёрт его знает. Какой-то хам!»

Сияющий и в то же время озабоченный Пронин носился по «Собаке» что-то переставляя, шумя. Большой пёстрый галстук бантом летал на его груди от порывистых движений. Его ближайший помощник, композитор Н. Цыбульский, по прозвищу граф О’Контрэр (они совместно вели сложное хозяйство), крупный, обрюзгший человек, неряшливо одетый, вяло помогал своему другу-партнёру – граф трезв и поэтому мрачен. «…Великолепный оратор, недюжий шахматист, – но топивший все свои таланты (в музыкальной композиции очень значительные) в беспробудном пьянстве» (Пяст).

Сводчатые комнаты, заволоченные табачным дымом, становились к утру чуть волшебными, чуть «из Гофмана». На эстраде кто-то читает стихи, его перебивает музыка или рояль. Кто-то ссорится, кто-то объясняется в любви. Пронин в жилетке (пиджак часам к четырём утра он регулярно снимает) грустно гладит свою любимицу Мушку, лохматую и злую собачонку (изображённую Добужинским на эмблеме кабаре): «Ах, Мушка, Мушка, зачем ты съела своих детей?»

Ражий Маяковский обыгрывает кого-то в орлянку. О. А. Судейкина, похожая на куклу, с прелестной, какой-то кукольно-механической грацией танцует «полечку» – свой коронный номер. (Из-за любви к ней автор «собачьего» гимна Всеволод Князев, гусар и поэт, застрелится в 1913 г. «Сколько гибелей шло к поэту, глупый мальчик, он выбрал эту», – предречёт Ахматова). Сам «метр Судейкин», скрестив по-наполеоновски руки, с трубкой в зубах мрачно стоит в углу. Его совиное лицо неподвижно и непроницаемо. Может быть, он совершенно трезв, может быть, пьян – решить трудно.

Здесь цепи многие рaзвязaны –
Всё сохрaнит подземный зaл.
И те словa, что ночью скaзaны,
Другой бы утром не скaзaл.
(Кузмин)

Князь С. М. Волконский, не стесняясь временем и местом, с жаром излагает принципы Жака Далькроза. Барон Н. Н. Врангель, то вкидывая в глаз, то роняя (с поразительной ловкостью) свой моноколь, явно не слушает птичьей болтовни своей спутницы, знаменитой Паллады Богдановой-Бельской («святой куртизанки, священной проститутки, непонятой роковой женщины, экстравагантной американки, оргиастической поэтессы» (Кузмин)), закутанной в какие-то фантастические шелка и перья.

Уродливый и блеклый Гумилёв
Любил низать пред нею жемчуг слов,

Субтильный Жорж Иванов – пить усладу,
Евреинов – бросаться на костёр…

Мужчина каждый делался остёр,
Почуяв изощрённую Палладу…
(Северянин)

За «поэтическим» столом идёт упражнение в писании шуточных стихов. (В «Собаке» постоянно проходили различные литературные игры, являвшиеся лучшим доказательством истинного таланта поэта и требовавшие, даже от избранных, полного внимания и собранности.) Все ломают голову, что бы такое изобрести. Предлагается, наконец, нечто совсем новое: каждый должен сочинить стихотворение, в каждой строке которого должно быть сочетание слогов «жора». Скрипят карандаши, хмурятся лбы. Наконец, время иссякло, все по очереди читают свои шедевры… Однажды к игре не был допущен Г. Иванов, так как не смог предоставить разрешение от родителей.

Пётр Потёмкин, Хованская, Борис Романов, кто-то ещё – прогнав с эстрады «давно уже исчерпавшего кредит» Мандельштама, пытавшегося пропеть (Боже, каким голосом!) «Хризантемы» – начинают изображать кинематограф. Цыбульский душераздирающе аккомпанирует.

Понемногу «Собака» пустеет. Поэты, конечно, засиживаются дольше всех. Гумилёв и Ахматова, царскосёлы, ждут утреннего поезда, другие сидят за компанию. Разговор уже плохо клеится, больше зевают. И только «горячится перед стойкой буфетчика виллонствующий Мандельштам, требуя невозможного: разменять ему золотой, истраченный в другом подвале» (Лившиц).

При возвращении из «Собаки» частенько происходили столкновения с властями. Однажды Сергей Клычков похвастался, что влезет на чугунного коня на Аничковом мосту.

И влез. Разумеется, появился городовой. Выручил всех Цыбульский. Приняв грозный вид, он стал вдруг наступать на городового: «Да ты знаешь, с кем ты имеешь дело, да ты понимаешь ли… Как смеешь дерзить обер-офицерским детям», – вдруг заорал он на весь Невский. Страж закона струсил и отступился от «обер-офицерских детей».

На улицах пусто и темно. Звонят к заутрене. Дворники сгребают выпавший за ночь снег. Проезжают первые трамваи. Завернув с Михайловской на Невский, один из «праздных гуляк», высунув нос из поднятого воротника шубы, смотрит на циферблат Думской каланчи. Без четверти семь. Ох! А в одиннадцать надо быть в университете.

Да и нам пора восвояси.

Sind’s Rosen – nun sie werden bluh’n! 3

Как мы состарились! Проходят годы,
Проходят годы – их не замечаем мы…
Но этот воздух смерти и свободы,
И розы, и вино и счастье той зимы.
(Г. Иванов)

Материалов о необъявленных, экспромтных вечерах почти не сохранилось, да и как можно сохранить сиюминутную реплику, жест, шутку, одним словом, импровизацию, которая в «Собаке» по существу становилась самой жизнью. То тот, то другой из артистов споёт, спляшет, продекламирует. Публика не стеснялась вслух острить над исполнителями; последние же, прерывая себя, острили над публикой.

Безумная натура директора кабаре проявлялась неистово – Пронин всем говорил «ты». Во время вечера он также продолжал здороваться, раскланиваться, пристраиваться к столу: «А, и ты тут, – появлялся он у чьего-нибудь столика и, расцеловавшись, усаживался у собравшейся компании. Пили шампанское, он выпивал бокал, и, вдруг замечая рядом ещё не приветствованных друзей, бросался к ним, потом переходил дальше» (Тихвинская).

Случались и вообще невообразимые вещи. Так, по воспоминаниям Г. Иванова, один раз, перебрав, Пронин поскандалил с одним адвокатом, и дело чуть не дошло до дуэли, но наутро хороший коньяк сумел примирить обиженного адвоката и несостоявшегося дуэлянта.

Список гостей только известных фамилий можно продолжать очень долго: режиссёры Н. Петров, Евреинов, Миклашевский; это и «красная комиссарша» Лариса Рейснер и эсер Каннегиссер – будущий убийца Урицкого; и артисты балета Е. В. Лопухова, А. А Орлов, Б. Романов; оперы – М. Журавленко, Е. И. Попова, М. Н. Каракаш; драматические артисты Н. Г. Ковалевская, Настя Суворина, В. А. Миронова; композиторы Н. Цыбульский, М. Кузмин (скончался в Ленинграде 36-го в страшной нужде), Вячеслав Каратыгин, Альфред Нурок, М. Ф. Гнесин и Анатолий Дроздов; литераторы С. Ауслендер, В. Пяст – друг А. Блока, А. Толстой, Б. Лившиц, Н. Гумилёв и А. Ахматова, её подружка Олечка Глебова-Судейкина (умерла в нищете, в Париже 1945-го).

Г. Иванов (последние годы жизни провёл в голоде и страданиях в приюте для престарелых под Тулоном), Г. Адамович, Северянин, Хлебников, А. Кручёных, Н. и Д. Бурлюки, В. Каменский, Аверченко; художники В. В. Энне, Ю. Анненков, автор портретов многих деятелей серебряного века, братья Сапуновы, А. Клодт, Добужинский, художник и доктор Н. А. Кульбин («умер в первых числах марта 1917 года, пав жертвою своего «динамизма», обуревавшей его жажды деятельности» (Пронин)); певица Зоя Лодий, профессор Андрианов, Е. П. Аничков, архитекторы Бернардацци, Фомин, общий любимец Петербурга клоун Жакомино, прославленные адвокаты и известные всей России члены Государственной Думы…

Это лишь малая часть действовавших в «Собаке» лиц – лишь выборочные фрагменты из огромной мозаики «друзей» «Собаки». Но и по такому небольшому списку можно сделать вывод о том, какую огромную роль играла «Бродячая собака» в культурной жизни не только Петербурга, но и всей России, и даже Европы, и какое важное значение для каждого из гостей и членов-распорядителей клуба Общества интимного театра имело кабаре.

Нельзя оставить без внимания визиты в Россию таких великих деятелей европейского искусства, как Маринетти, короля итальянских футуристов; Поль Фор – короля французских поэтов, и Эмиль Верхарн, посещавших «Бродячую собаку» во время пребывания в России.

«Богема – это было общество изысканно-остроумных людей, и ходили туда отнюдь не пьянствовать» (Маяковский).

Г. Иванов иначе как сборищем поэтов-пьяниц «Бродячую собаку» не называл: «Четыре-пять часов утра. Табачный дым, пустые бутылки. Мало кто сидит за столиками посредине зала. Больше по углам…»

«В «Собаке» нравы были застенчивые, оргий и связанных с ними гадостей не было. Сюда привлекали разговоры, споры…» (Пронин).

«Природа, политика, любовь, алкоголь, разврат, мистика – всё это глубоко захватывало меня и неизгладимые следы оставляло в уме и душе» (А. Тиняков).

«…первое же дыхание войны сдуло румяна со щёк завсегдатаев “Бродячей собаки”» (Лившиц).

Январский день. На берегу Невы
Несётся ветер, разрушеньем вея.
Где Олечка Судейкина, увы,
Ахматова, Паллада, Саломея?
Все, кто блистал в тринадцатом году –
Лишь призраки на петербургском льду…
(Г. Иванов, из сборника «Розы», 1931)

«И вдруг – оглушительная, шалая музыка. Дремавшие вздрагивают. Рюмки подпрыгивают на столах. Пьяный музыкант (Цыбульский) ударил изо всех сил по клавишам. Ударил, оборвал, играет что-то другое, тихое и грустное. Лицо играющего красно и потно. Слёзы падают из его блаженно-бессмысленных глаз на клавиши, залитые ликёром…» (Иванов).

От лёгкой жизни мы сошли с ума:
С утра вино, а вечером похмелье.
Как удержать напрасное веселье,
Румянец твой, о нежная чума?
(Мандельштам)

Сколько людей оставили частичку своей памяти, часть себя, свою тень в этом небольшом «собачьем» приюте во втором дворе на Михайловской площади, да и, к слову сказать, продолжают оставлять. Хочу склонить голову, вместе с вами, дорогие читатели, в память о ярком творческом человеке Владимире Александровиче Склярском (1947 – 2011), воссоздавшем «Собаку» потомкам, посвятившем всего себя, своё время и свой труд во благо светлого слова – Поэзия! – вбирающего в себя необъятность и вселенской глубины непостижимость, философию художественного смысла. Склонить голову и вспомнить всех, оставивших тень…

Как сказала Татьяна Толстая о старом поколении «собачников» (а ведь есть уже новое!):

«Должно быть, они вволю выпили вина в дни своей молодости, на последнем пиру свободы, под сводами «Бродячей собаки». Надеюсь, они пируют и сейчас, в вечности, там, где выплачены все долги, прощены все обиды, а молодость никогда не кончается. Надеюсь, они слышат мою благодарность за то, что они были». – Этими чудными словами мне хотелось бы закончить свой небольшой рассказ-воспоминание, ретроспективу некоторых великих событий серебряного века.

А тень «Бродячей собаки» будоражит и будет будоражить умы, будет зудить и свербеть, как сказали бы футуристы, во всех творческих, ищущих равновесия, сопричастности и согласования с окружающим миром душах. С Новым годом!!!

О тень! Прости меня, но ясная погода,
Флобер, бессонница и поздняя сирень
Тебя – красавицу тринадцатого года –
И твой безоблачный и равнодушный день
Напомнили… А мне такого рода
Воспоминанья не к лицу. О тень!
(Ахматова)

1 «И вот как пишется история!» (фр.)
2 «Пускай погибнут наши имена, лишь бы общее дело было спасено».
3 Коли это розы – цвести они будут! (Гёте)

Сценарий литературного вечера

ВЕЧЕР В КАБАРЕ

«БРОДЯЧАЯ СОБАКА»

Снеткова Ирина Анатольевна,

учитель русского языка и литературы

МБОУ СОШ №1 г.Покрова

Петушинского района

Владимирской области

Вступление

В Петербурге мы сойдемся снова,

Словно сердце мы похоронили в нем,

И блаженное, бессмысленное слово

В первый раз произнесем

В черном бархате советской ночи,

В бархате всемирной пустоты,

Все поют блаженных жен родные очи,

Все цветут бессмертные цветы…

Пронин

Уважаемые дамы и господа! Вечер поэтов, указанный в программе, начнется через 5 минут.

Ведущий

«Бродячая собака» была кабаре исключительно для артистов, художников, литераторов. Заводилой в этом предприятии был несомненно Борис Пронин.

Пронин

Собаку придумал я всецело… У меня возникла мысль, что надо создать романтический кабачок, куда бы мы все, «бродячие собаки» , могли приткнуться, дешево прокормиться и быть у себя, бродячие, бесприютные собаки.

Весь конец 1911г. я бегал по Петербургу, искал и в конце концов набрел на идеальное помещение: угловой дом рядом с Михайловским театром, вход во втором дворе. С улицы вход был забит, и мы его так и оставили. Для нас это была идеальная штука…

«Бродячая собака» имела и свою летопись в виде огромного фолианта, переплетенного в свиную кожу, лежащего при входе, в кот. все посетители были обязаны по меньшей мере вносить свои имена, поэты – экспромты, художники – зарисовки.

Но вот и первые посетители. Анна Ахматова и Николай Гумилев! Михаил Кузьмин! Георгий Иванов! Господа, пора начинать! Тема нашего вечера – Петербург.

Анна Ахматова

Все мы бражники здесь, блудницы.

Как не весело вместе нам!

На стенах цветы и птицы

Томятся по облакам.

Ты куришь четную трубку,

Так странен дымок над ней.

Я надела узкую юбку,

Чтоб казаться еще стройней.

Навсегда забиты окошки:

Что там, изморозь или гроза?

На глаза осторожной кошки

Похожи твои глаза.

Николай Гумилев.

Анна, оставь эти мрачные мысли. С этим городом у меня связано много светлого. Петербург во мне с детства, Я учился в Царскосельской гимназии, директором и преподавателем кот. был И. Ф. Анненский. Возможно, именно он воспитал в нас любовь к литературе.

Ст. «Памяти Анненского»

К таким нежданным и певучим бредням

Зовя с собой умы людей,

Был Иннокентий Анненский последним

Из царскосельских лебедей,

Я помню дни: я, робкий, торопливый,

Входил в высокий кабинет,

Где ждал мене спокойный и учтивый

Слегка седеющий поэт.

Десяток фраз, пленительных и странных,

Как бы случайно уроня,

Он вбрасывал в пространства безымянных

Мечтаний – слабого меня.

…Скамью я знаю в парке; мне сказали,

Что он любил сидеть на ней,

Задумчиво смотря, как сини дали

В червонном золоте аллей

Анна Ахматова

Еще годовалым ребенком я была перевезена из Одессы на север – в Царское Село. Там я прожила до 16 лет. Училась в Царскосельской женской гимназии. Сначала плохо, потом гораздо лучше. Но всегда неохотно. Мои первые воспоминания – царскосельские: зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие, быстрые лошадки…

Ст. « В Царском Селе» (1)

По аллее проводят лошадок.

Длинны волны расчесанных грив.

О, пленительный город загадок,

Я печальна, тебя полюбив.

Николай Гумилев.

В Царском Селе состоялась встреча, во многом определившая мою жизнь и творчество. В конце 1903 года я познакомился с гимназисткой Анной Горенко, моей будущей женой – А. Ахматовой.

Ст. « Сердце бьется ровно, мерно»

Сердце бьется ровно, мерно.

Что мне долгие года!

Ведь под аркой на Галерной

Наши тени навсегда.

Сквозь опущенные веки

Вижу, вижу, ты со мной,

И в руке твоей навеки

Нераскрытый веер мой.

Оттого, что стали рядом

Мы в блаженный миг чудес,

В миг, когда над Летним Садом

Месяц розовый воскрес.-

Мне не надо ожиданий
у постылого окна

И томительных свиданий.

Вся любовь утолена.

Ты свободен, я свободна,

Завтра лучше, чем вчера,-

Над Невою темноводной,

Под улыбкою холодной

Императора Петра.

Пронин

Лирика ваша, строгая и классически соразмерная. Родственна архитектурному облику Петербурга, торжественным разворотам его улиц и площадей, плавной симметрии знаменитых набережных, окаймленных золотой каллиграфией фонарей, мраморным и гранитным дворцам, его бесчисленным львам, крылатым грифонам, египетским сфинксам, античным атлантам, коллонадам, соборам и блистающим шпилям.

Уже первые читатели говорят, что вы являете собой как бы классический тип петербурженки, ваша поэзия неотделима ни от Летнего сада, ни от Марсова поля, ни от Невского проспекта, ни,конечно же, от белых ночей, воспетых Пушкиным и Достоевским.

Георгий Иванов

И меня привлекает ампирный Петербург с его строгостью архитектурных линий, а пейзажные зарисовки полны аллюзий на живописные полотна Клода Лоррена.

Я, следуя семейным традициям, учился во Втором кадетском корпусе в Петербурге. Здесь во мне проснулась страсть к стихам, которые я писал во время уроков.

Ст. « Петергоф» (2)

Как древняя ликующая слава,

Плывут и каменеют облака,

И ангел с крепости Петра и Павла

Глядит сквозь них – в грядущие века.

Но ясен взор – и неизвестно, что там,-

Какие сны, закаты, города –

На смену этим блеклым позолотам –

Какая ночь настанет навсегда!

Ведущий

Георгий, как вы умеете по-новому сопоставить и оживить привычные образы, вы обладаете способностью к скульптурно-красочной передаче зрительных восприятий.

Георгий Иванов

Мне хочется написать книгу, возможно, я ее назову «Закат над Петербургом», где пронесется история великой столицы империи от дней ее высочайшего расцвета до медленного угасания. Люди, так или иначе способствующие вырождению Петербурга, лично – невинны. Никто из них не отдает себе отчета в деле рук своих. Столица мельчает, обезличивается – и люди, которые в ней живут, распоряжаются, строят, «охраняют основы» - тоже мельчают, вырождаются. Всех задействовала, всем руководит судьба, если угодно, Рок.

Ст. « Вновь Исакий в облаченье»

Вновь Исакий в облаченье

Из литого серебра.

Стынет в грозном нетерпенье

Конь Великого Петра

Ветер душный и суровый

С черных труб сметает гарь…

Ах! Своей столицей новой

Недоволен государь.

Михаил Кузьмин

Анна Андреевна, какая у вас любовь к деталям. Конечно, в минуты крайней опасности, когда смерть близка, в одну короткую секунду мы вспоминаем столько, сколько не представляется нашей памяти и в долгий час, когда мы находимся в обычном состоянии духа.

И воспоминания эти идут не последовательно, а набегают друг на друга острой и жгучей волной, из которой сверкнет: то давно забытые глаза, то облако на весеннем небе, то чье-то голубое платье, то голос чужого вам прохожего. Эти мелочи, эти конкретные осколки нашей жизни мучат и волнуют нас больше, чем мы того ожидаем, и возвращают нас к тем минутам, к тем местам, где мы любили, плакали, смеялись и страдали, где мы жили.

В 1884г. моя семья переехала в Петербург. После волжского раздолья столичный город неприятно поразил меня своею серостью, подчищенностью и безжизненностью. Однако впоследствии я сроднился с этим городом и сейчас думаю, что по-настоящему дома можно себя чувствовать только в Петербурге.

Входит Мандельштам

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,

До прожилок, до детских, набухших желез……

Ведущий

Максимилиан Волошин прав – Мандельштам нелеп, как настоящий поэт!

Анна Ахматова

Конечно, наш первый поэт.

Пронин

Вы как раз вовремя: мы говорим о Петербурге. Вы ведь тоже не равнодушны к этому городу7

Анна Ахматова

Мы знаем исток Пушкина, Блока, но кто укажет, откуда до нас донеслась эта новая божественная гармония, которую называют стихами Мандельштама.

Осип Мандельштам

Я с детства находился под впечатлением архитектурно-исторического облика Петербурга, и этот город неразрывно вошел в самую ткань моих стихов. Именно здесь весной1911г. я познакомился с А.Ахматовой и Н.Гумилевым.

Ст. «Адмиралтейство»

В столице северной томится пыльный тополь,

Запутался в листве прозрачный циферблат,

И в темной зелени фрегат или акрополь

Сияет издали – воде и небу брат.

Ладья воздушная и мачта-недотрога,

Служа линейкою преемникам Петра,

Он учит: красота – не прихоть полубога,

А хищный глазомер простого столяра.

В моих стихах образ города рождается при совмещении пушкинского Петербурга и Петербурга ХХ столетия: по-прежнему «чудовищна и жестока» Российская государственность, по-прежнему невыносима тоска Онегина, по-прежнему клянет судьбу Евгений из «Медного всадника», а на Сенатской площади чудится блеск солдатских штыков.

Ст. «Петербургские строфы»

Над желтизной правительственных зданий

Кружилась долго мутная метель,

И правовед опять садился в сани,

Широким жестом запахнув шинель.

Зимуют пароходы. На припеке

Зажглось каюты толстое стекло.

Чудовищна, - как броненосец в доке,-

Россия отдыхает тяжело.

А над Невой – посольства полумира,

Адмиралтейство, солнце, тишина!

И государства желтая порфира,

Как власяница грубая, бедна.

Тяжка обуза северного сноба –

Онегине\а старинная тоска;

На площади Сената – вал сугроба,

Дымок костра и холодок штыка.

Черпали воду ялики, и чайки

Морские посещали склад пеньки,

Где, продавая сбитень или сайка,

Лишь оперные бродят мужики.

Летит в туман моторов вереница.

Самолюбивый, скромный пешеход,

Чудак Евгений- бедности стыдится,

Бензин вдыхает и судьбу клянет.

Ст. «В последний раз мы встретились тогда…»

Николай Гумилев.

Я чувствую, я знаю, такими счастливыми, как здесь, на берегах Невы, мы уже никогда и нигде не будем.

Звучит «Реквием» Моцарта.

Ведущий

Николай Гумилев в 1921г. расстрелян по приговору ЧК

В 1922г. Георгий Иванов навсегда покинул Россию

Михаил Кузьмин, избежав арестов и преследований, умер в 1936г.

Осип Мандельштам умер в пересыльном лагере «Вторая речка», недалеко от Владивостока 27 декабря 1938г., похоронен в общей могиле.

Анна Ахматова

ст. «Петроград»

И забыли навсегда,

Заключены в столице дикой,

Озера, степи, города

И зори родины великой.

В кругу кровавом день и ночь

Долит жестокая истома…

Никто нам не хотел помочь

За то, что мы остались дома,

За то, что город свой любя,

А не крылатую свободу,

Мы сохранили для себя

Его дворцы, огонь и воду.

Иная близится пора,

Уж ветер смерти сердце студит,

Но нам священный град Петра

Невольным памятником будет.